— Офицеры инквизиции. Они послали людей арестовать месье Руджиери. На рассвете, а то и раньше.
Стряхнув остатки сна, я заявила:
— Мне надо пойти к нему и предупредить.
Я знала, что Руджиери никого другого слушать не станет.
Глаза мадам Гонди расширились от ужаса.
— Но, мадам…
— Экипаж, — велела я, — на котором нет королевского герба. Пусть подадут к другой стороне дворца. Потом придете и поможете мне одеться.
Свет от двух ламп экипажа был слишком слаб и не рассеивал темноту безлунной ночи. На улице было тихо, лишь цокали копыта наших лошадей. Мадам Гонди настояла на своем и отправилась вместе со мной. Как и я, она облачилась во все черное и накинула на лицо вуаль.
Путь был недалек: Руджиери жил на улице, выходившей на западную сторону Лувра. Наш экипаж подъехал к ряду трехэтажных узких домов, прижатых один к другому. Возница отыскал нужный номер — восемьдесят третий — и помог мне выйти из экипажа. Я ждала подле него, пока он стучал в дверь — тихо, но настойчиво.
Спустя некоторое время дверь приоткрылась, и перед нами предстала сморщенная старая женщина с непокрытой головой. Пламя свечи осветило ее длинную седую косу.
— Иисус Христос и Мадонна! — прошипела она. — Только бесцеремонные мерзавцы осмеливаются беспокоить приличных людей в такой час.
Я шагнула вперед и подняла вуаль; колеблющееся пламя свечи осветило мое лицо.
— Мне надо увидеть месье Руджиери.
— Ваше величество!
Старуха открыла рот, обнаружив с десяток гнилых зубов. Дверь распахнулась.
Я повернулась к вознице и приказала:
— Оставайся здесь.
Старуха опустилась на колени. Она была так поражена, что могла лишь осенять себя крестным знамением. В левой тощей руке она держала свечу, слишком близко к косе, падавшей ей на грудь. Я наклонилась и от греха подальше осторожно отодвинула косу. Старуха вздрогнула.
— Месье Руджиери спит? — осведомилась я.
Хозяйка испуганно кивнула.
— Не будите его, — попросила я, — просто подведите к его двери.
Я переступила порог. В доме ничто не указывало на присутствие колдуна. Обычные убого меблированные комнаты, стопки книг в кожаных переплетах, некоторые из которых открыты. Из кухни доносился запах баранины, репчатого лука и горящих дров.
Наконец старуха остановилась перед дверью.
— Я постучу, ваше величество?
— Нет, я сама его разбужу. — Я выразительно посмотрела на хозяйку. — Мне нужно поговорить с ним один на один.
От свечи я отказалась. Подождала, пока старуха уйдет, затем вошла в спальню и затворила за собой дверь.
Занавески были задернуты. В комнате было совершенно темно. Я постояла в рассеянности, чувствуя запах мужского тела, розмарина и ладана. Мое воображение рисовало тысячу ужасных вещей, на которые можно наткнуться в спальне колдуна. Тишину нарушало не глубокое сонное сопение, а быстрые приглушенные вздохи. Мой глаз уловил движение, ко мне приблизилась человеческая фигура.
— Господин Козимо? — прошептала я.
— Катрин?
Фигура удалилась. Я слышала скорые шаги, смягченные ковром на полу. Вспыхнула спичка. Руджиери зажег лампу возле кровати.
Спутанные пряди падали ему на лицо, из-под ночной рубашки у ворота выглядывали темные волосы. В дрожащей левой руке колдун сжимал рукоятку обоюдоострого длинного ножа — более короткого варианта рыцарского кинжала.
— Катрин, — повторил он в волнении. — Боже, я мог бы вас убить!
Он положил нож на матрас.
Я быстро заговорила на тосканском наречии, на нашем родном языке.
— Козимо, должна ли я объяснять свой визит?
Астролог молчал, и я добавила:
— Они придут за вами до рассвета.
Он наклонил голову и уставился на ковер, словно читал по нему важное послание. Губы его беззвучно шевелились. Наконец он сказал:
— Я вам понадоблюсь.
— Если останетесь, нам обоим несдобровать, — возразила я. — Что будет со мной, если вас посадят? Или сожгут заживо?
Руджиери впервые поднял на меня глаза, но не ответил.
Я нашарила в складках юбки карман и достала бархатный кошелек, тяжелее, чем тот, первый.
— Возьмите, — попросила я. — На улице вас ожидает лошадь. И держите в тайне, куда едете.
Козимо выставил вперед руку. Я надеялась, что он примет кошелек, но вместо этого он взял меня за руку и притянул к себе.
— Катерина, — пробормотал он мне на ухо. — Вы думаете о себе плохо, а я уверен, что вы лучше всех. Только самое сильное и любящее сердце готово погрузиться в темноту ради тех, кого оно любит.
— Значит, вы и я — родственные души, — заметила я, поднимаясь на цыпочки.
Я прижала губы к его рябой щеке и с удивлением обнаружила, что кожа у него мягкая и теплая.
Козимо провел пальцами по моему лицу.
— Мы встретимся, — пообещал он. — Скоро. Очень скоро.
Он нагнулся и поднял кошелек. Я отвернулась и вышла, не оглядываясь.
Меня провожала старуха со свечой; я прикрыла лицо вуалью, чтобы она не увидела моих слез.
Если Генрих и заметил исчезновение Руджиери, то промолчал. Подозреваю, он испытал облегчение оттого, что я не допустила появления колдуна в инквизиции.
Франсуа де Гиз, выдав племянницу за дофина, вернулся к войне и захватил у короля Филиппа город Тионвиль. Мой кузен Пьеро поехал вместе с ним и пал во время атаки. Его грудь поразила свинцовая пуля, выпущенная из аркебузы. Пьеро истек кровью на руках де Гиза. Добрый католик де Гиз просил его помолиться, чтобы Иисус принял его на Небеса. Пьеро раздраженно ответил:
— Иисус? Какой Иисус? Не пытайтесь обратить меня в мой последний час! Я всего лишь отправляюсь туда, куда и все, умершие до меня.
Я рыдала, когда де Гиз, расстроенный ересью Пьеро, рассказывал мне о смерти обожаемого кузена. В тот момент я осознала, что потеряла всех, кого любила в прошлом: тетю Клариссу, Пьеро. И Руджиери.
Но победа принесла и хорошую новость. Погоревав о кончине жены, королевы Марии, чью попытку восстановить в Англии католицизм быстро устранила ее сводная сестра и наследница Елизавета, король Филипп Испанский, обанкротившийся в результате постоянных войн, наконец-то угомонился и был готов заключить мир. Это внушило Генриху надежду, что он сможет вызволить из испанской тюрьмы своего старого учителя Монморанси.
Филипп предложил следующее: если Генрих не развяжет войну с целью захвата итальянских земель, Франция может оставить себе Кале и другие северные города, а Монморанси получит свободу. Для закрепления этого договора наша тринадцатилетняя дочь Елизавета должна была выйти замуж за Филиппа. Генрих думал над этим месяц и в конце концов согласился.
Я была рада, что главный враг станет теперь нашим другом и больше не будет причин для войны. Его величеству королю Генриху II исполнилось сорок лет.
