Когда я покончила с едой, мы расставили по местам мебель в гостиной и, свернув одежду отца, сложили ее аккуратной стопкой в кожаном кресле. Потом Делл спросила, что это за карта на стене.

— Это Ютландия, — ответила я, — или Дания, не помню точно.

— А почему она здесь?

Я пожала плечами:

— Вообще-то мы должны были поехать в Ютландию, а не в Техас. Ему там больше всего хотелось бы жить. Но мы, наверное, заблудились или еще что-нибудь, вот и приехали сюда.

— Роза, я не понимаю, о чем ты говоришь.

Она сдернула карту со стены, прищурила здоровый глаз и начала пристально рассматривать Данию.

— Какой странный секрет, — сказала наконец она, глядя на моего отца и обращаясь к нему. — Нет, неправильно это, нет.

Неодобрительное выражение промелькнуло на ее лице, пока она складывала карту в компактный прямоугольник и заглаживала сгибы. Потом Дания исчезла в кармане ее домашнего платья. Дважды хлопнув себя по карману, она поглядела на меня.

— Хватит болтать чепуху, — сказала она. –Твой дом пора привести в порядок. Здесь наверняка все заросло грязью. Так что нам еще мыть, мыть и мыть.

Этим мы и занялись.

В одном из шерстяных мешков на крыльце обнаружилась пернатая кисточка для пыли, не содержащее воска средство для полировки, пластиковые пакеты для мусора и губка. У бабушки на кухне стояла метла и совок для мусора. Так что мне было велено мести. Делл вытирала пыль. Мы начали снизу, с гостиной, и двигались наверх, соскребая глубоко въевшуюся грязь и оставляя за собой лохматые кучки серой пыли. Делл весело насвистывала какую-то песенку, а щетка в ее руках так и плясала по подоконникам, крышке обеденного стола и дубовому буфету. Я слушала ее песенку и сама напевала, подметая дохлых июньских жуков и катышки пыли, собирая в совок крошки от крекеров и трупики муравьев. Скоро воздух вокруг нас наполнился мелкими летучими частицами. Защекотало в носу, и мы с Делл время от времени чихали.

— Если плесень попадет в голову, заболеешь.

Мы были на кухне. Делл побросала оставшиеся ломти чудо-хлеба в мусорный мешок.

— Крекеры засохли, никуда не годятся, да к тому же еще и мыши их погрызли.

В мешок.

— Но нуждаться в еде ты не будешь,— сказала она. — Диккенс принесет тебе ужин.

Затем она протерла стол и раковину. Вымыла остатки арахисового масла из банки, выплеснула воду из галлонных бутылей.

— Застоявшаяся вода — отрава.

— А что же я буду пить?

Она поставила бутылки на пол.

— Дома я налью в них свежей воды и велю Диккенсу принести их тебе завтра утром. Понимаешь, Роза, теперь мы будем о тебе заботиться, ясно? У нас теперь общий Ной. Он наш, а ты его. Я думаю, что это ты привела его ко мне. Ты ведь понимаешь, правда? Ты теперь член семьи, и здесь твой дом, ясно? И мы, разумеется, не можем пускать сюда чужаков. Если они здесь появятся, то отберут твоего отца и у тебя, и у нас. Все очень просто: чужие всегда создают беспорядок, а беспорядок означает проблемы. Но я все устраиваю как надо, детка. Я не даю смерти продолжать свое черное дело и держу чужих на безопасном расстоянии, в этом мое призвание. Как бы мне так объяснить, чтобы ты поняла? То, что нам дорого, детка, не должно умирать и уходить в землю. Когда что-нибудь любишь, можно ведь все оставить почти так, как оно есть, верно? Тогда мне не придется быть одной, и тебе тоже. Я ясно говорю? Вот этим я и занимаюсь: удерживаю смерть и чужаков на расстоянии, чтобы ничего не менялось — ни мама, ни Ной, ни твой дом, ни мой, ни даже Диккенс или мы с тобой. Я усмиряю проблемы, когда поднимаю руку и отгоняю смерть прочь, как будто надоедливую муху, — вот чем занимается попечитель одиноких душ. Я все понятно объяснила?

— По-моему, да, — сказала я. — Вы не хотите, чтобы он был в Дании.

— Чушь, — ответила она. — Знать не знаю, о чем ты болтаешь. И при чем тут вообще Дания?! Не будь такой глупой, глупая девочка. Ты ни слова не слышала из того, что я говорила. В следующий раз будь внимательнее.

Я не знала, что сказать, и потому просто стояла, сжимая в руках пластиковую ручку бутылки, и смотрела в темную линзу Делл.

— Хватит глазеть, — сказала она. — Нечего зря время терять. У нас еще много дел, их всегда много.

Второй этаж — подметаем, вытираем пыль, драим туалет и ванную, смахиваем паутину с потолка. В отцовской спальне складываем нестираную одежду в рюкзак и застегиваем молнию, а бутылку из-под персикового шнапса и рваный полиэтиленовый пакет бросаем в мешок для мусора.

— Что происходит? — удивилась Стильная Девчонка, когда я подобрала ее с ковра и положила на ночной столик.

— Мы чистим, чистим, чистим, — ответила я ей.

В моей спальне, не переставая мурлыкать песенку Делл, собираю с кровати кукольные руки, ноги и тела и складываю их в чемодан. И атласную ночную сорочку моей матери туда же.

— Господи боже мой, девочка, а это еще что такое?

Делл держит сорочку перед собой за рукава. 

— Это моя пижама, — говорю я.

— Нет, нет, — говорит она, — это слишком велико для тебя. Я так думаю. Я думаю, что тебе придется подождать, пока ты станешь женщиной, да к тому же очень крупной.

Потом, ухмыляясь довольно, как будто только что сэкономила кучу денег, Делл понесла сорочку вниз — позже я краем глаза видела ее в корзинке для пикника, где она лежала аккуратно сложенная между термосом, серебром, смятой фольгой и жирными тарелками.

— Кто много работает, тот заслуживает подарка, — сказала она.

Итак, она получила сорочку, я — еще один кусок кекса, а на заре, когда наша работа была закончена, а мусор и орудия труда скрылись в шерстяных мешках, мы перенесли отца наверх. Или точнее — Делл это сделала. Она протащила его сначала по полу, потом вверх по лестнице, так что его пятки стукались о ступеньки, внесла в мою спальню — не в его собственную — и положила на мой матрас.

— Сон праведника, — сказала она. И поцеловала его лакированный лоб. Я тоже.

Мы сидели, на краешке матраса — Делл в головах, я у спеленатых ног — и молчали. Она глубоко вздохнула, коротко присвистнула, а потом спросила, знала ли я бабушку.

— Нет. Она умерла, когда я даже еще не родилась.

— Ясно, — сказала она. — Что ж, тебе не повезло встретиться со святой. Она выходила мое бренное тело, когда проклятая пчела едва меня не угробила. Я обязана твоей бабушке жизнью.

— О, — сказала я.

«Так вот почему ты так боишься пчел, — подумала я. — Вот почему носишь колпак».

— А почему вы сейчас не в капюшоне?

Но она объяснила мне, что пчелы летают только днем, а ночью они спят.

— Вечно занятые насекомые, — сказала она. — 3-з-занятые такие нас-с-секомые! –прошипела она.

Она сняла очки и показала мне свой пиратский глаз. Наклонившись вперед, я разглядела свое отражение в молочно-белом зрачке.

— Ужалила меня в моем собственном саду, — сказала она. — Вонючая пчела, она меня ослепила. Это она нарочно сделала, в отместку за то, что я уничтожила все папины ульи. В полночь облила их бензином, все до одного, и сожгла.

— А зачем?

— Ну, видишь ли, папа любил своих пчел. А пчелы любили его, я это точно знаю. Но они ревнивые твари. Маму терпеть не могли. Напали на нее, когда она была на кухне. Влетели в окно целым роем. Утыкали