голеней. А эти ноги, в свою очередь, цеплялись за камни склона, время от времени выравнивая шаг, чтобы не сбиться с воображаемой тропки.

Голый углубился в лес, не выказывая намерения остановиться и осмотреться. Он следил только за тем, чтоб не сойти с пути и не попасть в какую-нибудь промоину. Он не думал, куда и зачем идет, не думал, к кому держит путь и у кого отдохнет. Лишь далеко, далеко за горами, на волнистой равнине, в очаге полыхал огонь, освещая маленькую побеленную комнату, стол, полку с посудой и русую голову женщины. На столе дымилась миска, и он жадно ел кислую капусту с кусками свинины.

«А как же я?» — спросила женщина.

«Подожди, я тебе напишу».

Опустив голову, она пристально вглядывалась в пятно на скатерти, и ей мерещилось лицо маленькой девочки, а иногда оно становилось лицом старой бабки, которую похоронили сразу после смерти деда. А его отца усташи застали в поле и убили просто так, потехи ради. Стояло лето, ярко светило солнце, землю покрывал зеленый ковер буйной, всегда новой травы, и отец лежал среди поля, в зеленом клевере. Он как раз пришел из городка, где жил у товарища, с которым вместе работал на лесопильне, чтобы взять одежонки на дальнюю дорогу, и нашел отца в поле — мертвым. Он тут же ушел, даже не похоронив отца. Оставил его посреди поля, как зарубку в памяти.

И вот теперь он видел отца в зеленом поле клевера и шел к нему, шел, чтоб поднять его.

«Может, он был жив», — блеснула мысль.

А женщина все сидела и сидела за столом. И не вставала. И показывала рукой на миску.

«Приходи, приходи. Почему ты не приходишь?»

Где-то далеко-далеко в ночи светлеют окна. Темнеют крыши. Один за другим наплывают роскошные дворцы, из окон на мощные стены выбивается темно-красное пламя. Пожар. Это горят дворцы или хижины? И дальше тянутся высокие стены. За ними идет какая-то темная жизнь, там живут великаны старцы и горят молодые сердца.

Бойцы приближались, и окна одно за другим в страхе захлопывались.

Окна дворцов и хижин уходили все дальше и дальше. В стеклах окон отражались лучи солнца, которое давно зашло. Из глубины земли солнце посылало свой кровавый свет. Стены все больше темнели и наконец отступили и исчезли.

Пулемет все сильнее тянул Голого к земле. Мальчик шел за ним по пятам.

— Видишь вон там дворцы? — спросил Голый.

— Вижу.

— А село видишь?

— Вижу.

Они молча сделали еще несколько шагов. Наконец Голый остановился. Снял с плеча пулемет, положил его на землю, ухватился за ствол дерева, подержался за него и начал ломать ветки, до которых мог дотянуться. Он обломал одну еловую лапу, другую, третью, постепенно выросла небольшая куча, он наступил на нее и утоптал ногами.

— Ложись, — сказал он мальчику и сам опустился рядом.

Мрак сгустился, тьма стала непроглядной, они погрузились в глубокий сон.

Они медленно приходили в себя.

— Село, — тихо сказал Голый.

Среди блестящих камней и посевов, сверкающих от росы, мальчик увидел крыши, трубы, балконы.

— Село, — сказал и он — без удивления, без радости.

Больше часа они брели по горам. Взбирались на вершины, спускались, обходили кручи, карабкались по склонам и все молча, ни на что не надеясь. Они проснулись, лишь только занялась заря. Город, который привиделся им с вечера, распался на изуродованные ели, буки и груды земли. Здесь недавно падали гранаты и, видимо, бомбы: земля была в воронкообразных ранах. Они молча встали и двинулись дальше на северо-запад по росе, в розоватых сумерках утра. Шли медленно, часто садились на кучи вывороченной земли и смотрели широко раскрытыми глазами во тьму, где им мерещились всякие яства. В неверном свете кусты превращались в овец, глыба земли на тропинке — в хлеб. Мальчик бросил страстный взгляд на камень — ему показалось, что это забытая торба.

Чем ближе к рассвету, тем упорнее в голове билась, вытесняя все другие, одна мысль; челюсти требовали работы, неумолимо, жадно, озлобленно.

И, когда над кромкой горы запламенело солнце, они увидели село.

Они стали спускаться пологой ложбиной вправо от седловины. По седловине вилась широкая коровья тропа. Дома были разбросаны по всей низине и стояли метрах в пятидесяти один от другого. В нескольких местах виднелись купы деревьев — тенистый кров сельских сходок. Островерхие крыши спускались чуть ли не до земли. Первой на их пути стояла приземистая, крытая соломой избушка, дремавшая у самой дороги. Дальше шли два двухэтажных дома и снова одноэтажный, а ниже первой избушки — шесть-семь таких же домишек. Заостренные крыши врезались в густую крону деревьев. Ниже ложбина превращалась в поле, а выше переходила в пологий и широкий склон горы.

— Село, — сказал Голый.

Даль терялась в дрожащем мареве. Стремительно всходило солнце. По расчищенной тропе, которой они шли к большаку, растеклись темные, сырые пятна от росы. С дерева послышался пронзительный, словно укол иголкой, посвист птицы. Казалось, она смеется над ними, сомневается в правильности их пути. Недаром она отправилась им вслед, перелетая с ветки на ветку.

А они ни на что не смотрели. Не хотели видеть ничего, кроме островерхих крыш и трех струек дыма над ними около просторного выгона и площади.

Как всегда, один нес винтовку, другой пулемет; как всегда, они перекладывали свою ношу с плеча на плечо; и, как всегда, с трудом тащили тяжелый груз своего тела и своего мерцающего сознания.

И все же в них начала просыпаться надежда. В груди слабо-слабо затрепетала радость. Но, быть может, то была и не радость, а страх. Поэтому они гнали прочь все мысли. Старательно обходя взглядом и печальные и радостные картины, они шагали и шагали к тому, что казалось им недостижимым миражем.

Совершенно равнодушно, не желая этим сказать ничего особенного, Голый произнес:

— Село.

Он сказал это слово так, словно никогда не произносил его с иной целью, чем показать, что он жив.

— Ну и ладно, — сердито отозвался мальчик.

И они снова замолчали. Так шли они и скоро оказались на большаке, ведущем в село.

Теперь они шагали рядом. Они старались ступать твердо, а голову держать высоко, чтоб яснее видеть все перед собой. Дома качались, земля ходила ходуном. Эта неустойчивость окружающего лишала их всякой уверенности, они шагали совершенно автоматически, сознавая — да и то как что-то очень далекое и неопределенное — только свой основной долг, ради которого они шли по земле и который воспринимали как единственную реальность.

Они были готовы ко всему.

В селе никого не было видно. Ни на улице, ни на выгоне, ни во дворах. Только метрах в пятидесяти от них из-за поленницы дров возле дороги на миг показалась девушка в красной кофте и синей юбке и скрылась в ближайшем доме.

Сейчас, возможно, из дома выбегут немцы, четники, итальянцы, усташи или их просто накроет автоматная очередь. Мысль эта мелькнула в голове, но не испугала.

А дома продолжали качаться; над тремя из них поднимался легкий дымок. Солнце заливало светом зеленый выгон и пышные кроны деревьев у домов и в центре села. Горы на краю ложбины, омытые росой, переливались голубыми и розовыми красками, небо синело свежей прозрачностью воды.

Они все решительней шагали по дороге, чувствуя, что тот или иной конец близок. И к первому домику подошли довольно бодрым шагом, удивляясь, откуда у них взялись силы.

Обойдя низкую побеленную ограду, они прошли мимо окошка и остановились у порога.