— Силен человек, — сказал Голый. — Может голодать и две недели, и больше.

— Пошел он к черту, — сказал мальчик.

— А он и идет, — сказал Голый.

Он все еще озабоченно смотрел на мальчика, оценивая его силы. Тот понял и нахмурился. Он никогда не поддавался слабости, сознательно — никогда, но порой она независимо от него забирала над ним власть, и тогда он вступал в разлад с самим собой. А сейчас сознание его было что утлая лодка в бурю — оно то исчезало, то появлялось снова.

Не так давно к нему пришел товарищ. Как раз перед Сутеской [3]. Они были одногодками и друзьями по школе. Случилось это на крутом склоне горы, в окопах. Паренек был агитатором взвода, его послали ознакомиться с позициями. На противоположном склоне, таком же отвесном, метрах в двухстах от них, стояли немцы. «Что нового?» — спросил мальчик. «Вот сейчас погляжу… А помнишь, как мы праздновали у тебя конец учебного года и отец тебе купил…» Товарищ заплакал. Мальчик вздрогнул, но слезы сдержал. «А, ничего, — смутился товарищ. — Вот сейчас погляжу, что там делается». И он высунулся из окопов: снайпер на другой стороне только того и ждал…

В голове мальчика с такой ясностью и отчетливостью встала вся эта картина, что он вскочил.

— Зачем встал! — шикнул на него Голый. — Ложись! Увидят же!

Мальчик продолжал стоять, обводя отсутствующим взглядом шоссе.

— Ложись, товарищ, ложись! — Голый резко дернул его за руку. — Зачем ты встал? С ума сошел, что ли?

Мальчик и сам удивился. Зачем он встал? Идти еще не время. И командует Голый.

Сердце мальчика сжала тяжелая тоска, на глазах закипели слезы.

Наконец Голый встал. Пулемет переложил в левую руку, правой еще раз проверил пистолет и начал потихоньку спускаться в низкорослый кустарник. Мальчик с винтовкой наперевес зашагал за ним, болезненно морщась, — у него был такой вид, словно он поднялся только затем, чтобы двадцатью метрами ниже, в кустарнике, завалиться спать. Он мучительно припоминал какую-то мысль — она казалась ему сейчас необходимой.

Голый глянул на мальчика, потом озабоченно посмотрел на небо, еще совсем розовое и светлое, на дорогу в приглушенном отблеске неба, на темные заросли вдоль шоссе, на солдат, утонувших в вечерних сумерках. И двинулся вниз, открыто, уверенно и спокойно. Мальчик — тенью за ним.

Мальчик не представлял себе, куда и зачем они так неторопливо шагают. То ему чудилось, будто на шоссе никого нет, то, что он со своим товарищем идет совсем недалеко, в какое-то незнакомое и неясное место, и находится оно не дальше вот этого кустарника. Он вдруг услышал голос отца; как обычно по утрам, отец, уверенный, что одним этим вопросом он пресечет все возможные глупости, спокойно и словно между прочим спросил:

— Куда это ты идешь?

— Никуда.

— Это хорошо, что никуда.

Однако он, мальчик, свернул за угол и помчался к условленному месту, где его ждал Марко, и Марко сказал, что после полудня они поедут пароходом на остров — пусть приходит без вещей, они отправляются, мол, лишь ловить скумбрию.

Мальчик учился в предпоследнем классе гимназии и вел работу среди учеников младших классов. Он отказывался здороваться на фашистский манер. По подозрению в организации саботажей, порче автомобилей, распространению листовок его осудили на месяц тюремного заключения, а потом выслали на остров, где он родился. Ехать туда он не хотел, да и работа не позволяла. Но на этот раз он решился и вместе с рыбаками поехал на остров. Оттуда он немедленно перешел в отряд, затем в бригаду на Биокове и с бригадой оказался в Боснии.

Долго, долго шагал он по острым камням, много дней провел в горах и долинах, прежде чем попал в Боснию. Он был еще совсем юным. Однако особой привязанности к дому не испытывал, гораздо больше его тянуло к товарищам, а товарищи, по крайней мере самые близкие, все были здесь. И очень скоро бригада стала для него домом, а дом, где он родился, остался где-то далеко-далеко, в далеком краю, и неизвестно, то ли он был, то ли нет. Матери он не помнил, и потому дом никогда не был для него теплым и уютным гнездышком; отец же был для него солнцем, перед ним хотелось быть только мужественным. А бригада шла и шла, отбиваясь от неприятеля и защищая раненых.

Теплый дом, постель и еда остались в Сплите.

— Дом, дом, — говорил он в такт собственным шагам.

Но дом был по ту сторону действительности. Далекой действительности. Такой далекой, что она плохо укладывалась в сознании. Чтобы добраться до дому, надо было совершить бесконечный ряд дел, пройти через множество препятствий, смертей.

Словно в тумане, он увидел спину товарища, и снова в голове стали громоздиться картины прошлого и настоящего.

Снова появился отец, но тут же мальчик оказался вместе с Марко на земле. Они ползли к блиндажам в Прозоре. Итальянцы обрушили на них ливень железа, били из пулеметов, из минометов, больших и малых, били гранатами, снарядами, минами. А он, Марко и еще кто-то — он уж не помнил кто — ползли, босые, голодные, к блиндажам. Свистели над головой пули, все свирепей рвались мины и снаряды, а они, оборванные, босые, голодные, на волосок от смерти, все ближе подползали к блиндажам. И вдруг Марко дернулся и застыл. Он звал Марко. Но напрасно. И это было непостижимо. Он звал его и звал, он не мог себе представить, что человек может вот так, сразу, затихнуть, лишиться всего, что делало его человеком, выйти из борьбы, словно из игры. Но Марко не шевелился, и он пополз дальше. Итальянцы бешено оборонялись, но партизаны обошли блиндажи, ворвались в город, атаковали фашистов с двух сторон, и те сдались. В Прозоре он приоделся и досыта поел. Все было в порядке. Затем они снова шли через реки, через Неретву, Дрину, Пиву, Тару с тифозными, ранеными, мечтая скорее добраться до Сербии, до плодородных полей, богатых сел, пополнить бригады новыми бойцами и вместе с союзниками двинуться на запад. Он заболел тифом и очнулся спустя двадцать дней в долине Неретвы. И опять зашагал на восток. А потом была Сутеска.

Кусты, точно такие же кусты.

Мертвых оставляли на дорогах. Весь путь бригады был усеян мертвыми. Люди уходили умирать в кусты, прятались там, чтоб не быть в тягость товарищам.

«Оставьте меня, товарищи, мне все одно не жить, спасайте себя, спасайте себя для борьбы, не мучайтесь со мной понапрасну», — говорили раненые.

Смерть приходила как сладостный сон.

Над Сутеской был блиндаж, в котором немцы поджидали остатки седьмой дивизии. Товарищ Иво нес его на спине. Пятнадцать бойцов атаковали блиндаж, они знали, что идут на смерть, но другого пути не было. И они взяли блиндаж, поели там и двинулись дальше. Шли и шли дальше.

«Далек наш путь. Далек наш путь. И сколько еще надо распутать в жизни!»

— Главное идти вперед, — сказал мальчик.

— Не разговаривай! — сказал Голый. — Не видишь разве, что шоссе рядом? Ну?

Мальчик видел шоссе. К нему вело пустое поле. И они неторопливо шли этим полем, словно на шоссе никого не было.

Они шли во весь рост, точно пророки.

Пулемет Голый нес в левой руке, а правую держал на поясе, под кожухом. Они подошли к кустам у самого шоссе и остановились, пережидая, чтобы проехали три грузовика. И, как только грузовики проехали, Голый ступил на шоссе, за ним мальчик.

Буквально перед их носом пронесся на мотоцикле немец, трое солдат стояли чуть поодаль и громко разговаривали. Они перешли шоссе — четырехметровое шоссе — не оглядываясь. Таким же размеренным шагом они подошли к противоположному склону и сразу полезли вверх.

Гора не была крутой. Они выбрали склон, идущий в сторону от дороги. Войдя в заросли, Голый вскинул пулемет на правое плечо и зашагал быстрее, словно причин медлить больше не было.

Глаза мальчика цеплялись за голые ноги товарища, за его короткие сапоги, болтавшиеся вокруг