каждому.

Мальчик вернул фляжку товарищу. Вытер рукавом рот. Довольно и шумно вздохнул.

— Хороша водичка! — сказал он.

— Сколько на земле чудес и красоты. Вода! Ведь это сама жизнь! Нет жизни без воды.

— Я знал людей, которые никогда не пили воду.

— Никакое питье без воды не обходится, но на свете много и других радостей. — Голый запрокинул фляжку. — Эх! Теперь во мне на две лошадиных силы больше.

— Да, во всяком случае, не телячьих, — заметил мальчик.

— Ничуть не жалею, честное слово. Ничуть.

— Я тоже.

Мальчик насторожился. Он не нуждался в утешении. Не в первый раз приходилось ему затягивать пояс и собирать последние силы. Сейчас же и голода настоящего пока не было и, если бы не болезнь, сильно подорвавшая его силы, он бы еще показал себя. Временами силы все-таки оставляли его. Часто он хватал ртом воздух, словно его выворачивало наизнанку, вытягивал шею, как утопающий. В такие минуты он закрывал глаза — жизнь теплилась слабым язычком пламени. И все равно он знал, что выдержит и что все это пройдет. Смерть он в расчет не принимал, хотя и не исключал ее вовсе; он ощущал ее за своей спиной как неизбежную спутницу. А может, это был сон. Смерть и сон в его сознании мешались.

И товарищу его было не намного легче. Просто в свои двадцать пять лет он был сильнее физически. И, чувствуя себя защитником мальчика, считал своим долгом оберегать его.

Сейчас он заговорил безмятежным тоном:

— Пойдем поверху до спуска в долину. Может, на той стороне найдется более подходящее место для перехода. Нам бы только до тех гор добраться, а там легче будет. В этом горном раю есть села на удивление! Не стану обещать тебе картошку или что-нибудь в этом роде, но куском кукурузной лепешки мы там всегда разживемся. Снабжение беру на себя. Так что на этот счет можешь больше не беспокоиться.

Он встал, вскинул пулемет на спину и зацокал сапогами по камням.

Мальчик повернул за ним голову, но не поднялся. Лицо его сморщилось — вот-вот заплачет.

— Весна, — произнес Голый, не оборачиваясь. — В такую пору нельзя грустить.

Мальчик сморщился еще сильнее. Через силу поднялся. С трудом сделал первый шаг и, шатаясь, двинулся за товарищем.

— И часа не пройдет, как примем решение. А это неплохо, если учесть, что воюем мы третий год.

Мальчик зашагал бодрее.

Голый пошел вперед.

Они старались идти так, чтобы их не заметили из долины. Прятались за камни и кусты. Переползали через каменные завалы, продирались в зарослях терновника, прыгали с камня на камень.

— Пройдем вот еще немного… — сказал Голый.

— Да, еще немного! — согласился мальчик.

— До вершины рукой подать. Оттуда мы сможем определить позицию, — сказал Голый.

— Ну да, позицию, — повторил мальчик.

— Подумаем об атаке и тому подобном, — продолжал Голый совсем тихо.

— Атака, атака! — стиснув зубы, бормотал мальчик, перелезая на четвереньках через глыбы камней.

Еще одна прогалина. Еще несколько скал, и вот они у самой вершины. Медленно, щадя силы, стараясь сохранить дыхание, они поднимались, вытягивая шеи к вершине.

Внизу, прямо под собой, в просветах меж скал они увидели узкую долину, шоссе, солдат. Съехав правыми колесами в кювет, стояли грузовики. За каждым был прицеп с небольшим орудием. В конце колонны два танка устремили жерла пушек к скалам на юге. Солдаты группами и поодиночке сновали по шоссе. В двух местах дымили полевые кухни. Дым поднимался вверх. Ветра не было. Ничто не нарушало тишины. Голоса до вершины не доходили. Слышался только ровный глухой гул.

Партизаны прижались к скале и внимательно наблюдали за долиной, за вражескими войсками.

Скала была гладкая и округлая. Вокруг лежали острые обломки камней, среди них пробивалась хилая трава, росли кусты и кое-где даже виднелась земля.

Голый растянулся в кустах. Пулемет поместил рядом так, чтоб его легко было привести в боевую готовность. Мальчик расположился с другой стороны скалы на траве и мелких камнях. Солнце грело их распростертые тела. Бесшумно веял легкий ветерок.

— Картошку варят, — тихо сказал Голый.

— Гуляш, — отозвался мальчик.

— Картошку, картошку, — раздумчиво повторил Голый. — О мясе я уж и не говорю.

Дымились полевые кухни. Голубоватый дым поднимался прямо вверх, потом поворачивал к востоку, медленно плыл широким облаком к горам и таял около вершин.

Солнце стояло над долиной. Тишина накрыла ее недвижной паутиной. В глазах рябило, и мало-помалу все приобрело призрачный вид. Они все меньше верили глазам. По телу разлились слабость и приятная истома. Отяжелевшие веки падали сами собой. В конце концов оба заснули, уронив голову на руки.

Их пригревало солнце.

В глазах мерцало не то пламя костра, не то какой-то яркий свет, не то просто жар углей. Пахло вареной картошкой и жарким из молодой телятины. Запах картошки и телятины быстро улетучился. Теперь им казалось, что они приникли к нежной материнской груди и вдыхают ее сладостный теплый аромат, но и этот аромат быстро, не успев появиться, исчез, и неожиданно от суровых гор, от их грубых каменных одеяний повеяло холодом, жестким и терпким запахом вереска.

Голый проснулся первым. Ноги застыли и совсем одеревенели. Медленно возвращалось сознание.

Солнце клонилось к горам. Горный кряж испещрили тени; вот-вот уйдет тепло, и камни словно цеплялись за солнечный свет, заклиная его остаться. Но свет уходил, а с ним и тепло. В горах и долине заклубился туман.

Голый с содроганием подумал о холоде. Ночь надвигалась.

Внизу итальянцы разбили палатки. Снова задымили кухни. Доносилась музыка. Слышался глухой гомон.

Солдаты сидели большими группами, наверное, разговаривали. Или, может, выслушивали наставления командиров. «Ведь у них тоже дисциплина, — подумал Голый, — своя игра… да, но на нашей земле… убивают, жгут».

Он выдвинул пулемет вперед. Обрушить бы на них все сто тридцать два патрона или сколько их там есть. Но что это даст? Поднимется паника, это верно. Перепугаются до смерти. Но ему еще предстоит длинный путь. Пулемет и патроны нужны бригаде, а он придет с пустыми руками, точно вол без рогов.

Ему вспомнились лица пленных итальянцев. Попадались и не фашисты; это были славные, добродушные ребята. Больше всего они думали о доме, матери, детях, сестрах. Редко кто из них не помнил, что и у других есть жены, дети, матери, сестры. Однако были и такие, у которых отшибло память и которые стремились превзойти друг друга в жестокости. А может, внизу и чернорубашечники. Знать бы наверняка, не удержался бы — все пулеметные ленты истратил бы на них. Пусть бы потом пробирался к бригаде, как мышь, по кустам и камням.

Голый попытался разглядеть, нет ли там, внизу, чернорубашечников, но ничего не увидел. Метрах в четырехстах от них неслышно и суетливо копошились какие-то людишки.

— Странно, что они не выслали сюда дозора.

— Дозора? Так для этого надо оторваться от главных сил, а таких героев у них не водится. Кто станет торчать на вершине? Они могут защищать лагерь с ближнего боя. Вон, видишь, это не так трудно понять. А кроме того, они считают, что партизаны далеко, — и правы. Я их хорошо знаю. Не раз слышал и от стариков; они охотнее всего верят, что на позициях спокойно. Это основа их стратегии.

Мальчик сощурил гноящиеся глаза. — Надо дождаться ночи.

— Теперь гляди хорошенько, как мы пойдем, — сказал Голый. — Вот так, значит: отсюда вниз по этому уступу, затем пастбищем выйдем к шоссе вон к тем двум грузовикам — между ними метров пятьдесят.