истинной стороны. Посетитель, которого вы никогда не видели, но всегда ждали, поистине жаждали увидеть, хоть и считали, вполне резонно, совершенно недосягаемым, — вот он, сидит перед вами. Уже само безмолвное присутствие посетителя подбивает вас вторгнуться в его убогую, скорбную юдоль, осмотреться в ней, как в собственном доме, и пострадать вместе с хозяином от тщетных и неисполнимых требований его унылой жизни. В ночной тиши подобный соблазн донельзя заманчив. Уступи ему — и, по сути, вы перестанете быть официальным лицом. А в подобных обстоятельствах еще чуть-чуть — и вы не сможете отказать в просьбе. [Ты сидишь против посетителя, но, случается, и держишь его в объятиях, а иной раз и он тебя держит, доходит и до более тесных отношений.] По правде говоря, вы в отчаянии, а по совести сказать — вы безумно счастливы. В отчаянии, потому что беззащитность, с какой вы сидите, ожидая от посетителя просьбы и заранее зная, что просьбу эту, коли она будет высказана, придется исполнить, пусть даже она, по крайней мере в пределах вашего понимания, все делопроизводство буквально в клочья разнесет, — такая беззащитность самое страшное, что может случиться в служебной практике. Прежде всего — отвлекаясь от всего прочего — потому, что, беря на себя исполнение просьбы, вы самовольно и вероломно допускаете чудовищное, вопиющее превышение своих властных полномочий. Ведь по должности секретари вовсе не уполномочены выполнять такого рода просьбы, однако близость ночного посетителя в известном смысле окрыляет наши должностные силы, мы берем на себя обязательства, которые выходят за рамки наших служебных полномочий, больше того — мы их исполняем. Посетитель, словно ночной разбойник в лесу, вымогает у нас жертвы, на которые мы при иных обстоятельствах напрочь не способны. Ну хорошо, это когда посетитель вот он, тут сидит, окрыляет вас, понуждает, пришпоривает и все происходит как бы в полубессознательном состоянии, однако каково будет после, когда все позади, когда утоленный и беззаботный посетитель вас покинет и вы останетесь один, в полной беззащитности перед собственным, только что совершенным служебным злоупотреблением — нет, такое даже вообразить страшно! И тем не менее вы счастливы. До чего самоубийственно бывает счастье! Ведь вы могли попытаться скрыть от посетителя истинное положение вещей. Сам, со своего шестка, он почти ничего и не замечает. По каким-то ему одному ведомым, случайным и вздорным причинам, он, вероятно, считает, что до смерти устал и во всем разуверился, а потому исключительно от усталости и расстройства вломился не в ту комнату, в какую следовало, сидит в полном неведении и в мыслях занят, если вообще чем-то занят, исключительно этим недоразумением или собственной усталостью. Почему бы не оставить его в этом состоянии? Нет, никак невозможно. [Как бы вам это объяснить? Если в самый дивный солнечный день с неба вдруг блеснет некий новый луч и пронзит вас пониманием, что без него даже самый распрекрасный погожий день был, оказывается, пасмурным и дождливым, — разве вы, будь вы даже всей душой тому прежнему миру привержены, сумеете замкнуть свою душу для такого луча? Да разумеется нет, уже хотя бы потому, что для вас теперь, кроме этого луча, ничего в мире не существует.] Не помня себя от счастья, вы сами ему все разболтаете и разъясните. Вы прямо-таки не можете иначе, вы должны, не щадя себя до последнего, подробно ему обрисовать, что случилось и по каким причинам случилось, и сколь неповторимо грандиозен сам этот случай, вы должны показать, каким образом посетитель, при всей беспомощности, на какую из живых существ только посетитель и горазд, в этот случай ввалился, и каким образом теперь, господин землемер, этот посетитель, если захочет, всем способен распорядиться, все повелеть, и ему для этого ровным счетом ничего делать не нужно, кроме как худо-бедно изложить свою просьбу, исполнение для которой уже уготовано, больше того, само рвется его просьбу уважить, — вот ведь еще что надо растолковать посетителю в эту трудную для чиновника годину. Но когда и это, господин землемер, сделано, тогда уж все необходимое совершено и остается только смириться и ждать.

Ничего больше К. не услышал: наглухо отрезанный от происходящего, он спал.^{27} Голова его, поначалу покоившаяся на левой руке на спинке кровати, давно соскользнула и, лишившись прежней опоры, теперь висела просто так, склоняясь все ниже; в поисках равновесия К. во сне правой рукой попытался упереться в кроватный матрас, но только ухватил одеяло, а заодно случайно и выпиравшую под одеялом ногу Бюргеля. Бюргель глянул, кто это его хватает, но, невзирая на все неудобства, ногу отдергивать не стал. [Словно он только теперь с определенностью понял, что К. и вправду уснул, Бюргель закурил, откинулся на подушки и уставился в потолок, туда же, под потолок, пуская дым своей сигареты.]

Тут стену комнаты внезапно сотряс стук — несколько сильных, громовых ударов, К. встрепенулся и даже испуганно посмотрел на стенку.

— Землемера там нет? — раздалось из-за стены.

— Здесь он, — отозвался Бюргель, легко высвободил из-под руки К. свою ногу и внезапно потянулся сладко и весело, совсем как карапуз.

— Тогда пусть, наконец, идет сюда, — распорядился голос, ни словом не упомянув ни Бюргеля, ни того, что К. еще может Бюргелю понадобиться.

— Это Эрлангер, — пояснил Бюргель шепотом. То, что Эрлангер оказался в соседней комнате, его, похоже, ничуть не удивило. — Идите скорей, а то он злится, постарайтесь как-нибудь его задобрить. Сон у него крепкий, но мы все-таки, наверно, слишком громко беседовали; когда о некоторых вещах говоришь, трудно сдержаться и совладать с голосом. Да идите же, идите! Вы, я смотрю, все никак не проснетесь. Идите, что вам еще здесь надо? Нет-нет, за сонливость свою не оправдывайтесь, с какой стати? Силы человеческие не беспредельны, кто же виноват, что именно этот предел иногда и еще какое-то значение имеет. Нет, тут никто не виноват. Это жизнь сама себя на бегу поправляет и вот этак поддерживает в себе равновесие. Снова и снова диву даешься, до чего превосходное, невообразимо превосходное у нее устройство, хоть и весьма неутешительное, с другой-то стороны. А теперь идите, не пойму, отчего вы на меня так смотрите. Если еще промешкаете, мне достанется от Эрлангера, мне бы этого совсем не хотелось. Идите же, кто знает, что вас там, за стенкой, ждет, здесь всюду полно самых разных возможностей. Правда, бывают возможности, которые в известном смысле слишком велики, чтобы ими воспользоваться, и бывают оказии, которые срываются исключительно сами по себе и ни по какой другой причине. Да, просто поразительно. Кстати, теперь я все-таки надеюсь соснуть хоть немного. Правда, уже пять и скоро начнется шум. Да идите же вы, наконец!

Ничего не соображая со сна, оглушенный внезапной побудкой, по-прежнему люто не выспавшийся, чувствуя глухую боль в затекших от неудобной позы членах, К. долго не мог заставить себя подняться и, держась за голову, тупо смотрел куда-то вниз, себе на колени. Даже непрестанные прощания выпроваживающего его Бюргеля не заставили бы его уйти, и только чувство совершенной бесполезности всякого дальнейшего нахождения в этой комнате мало-помалу вынудило его сдвинуться с места. Сама же комната внезапно показалась ему неописуемо унылой. То ли она вдруг стала такой, то ли всегда была, кто знает? Даже заснуть снова ему и то здесь не удалось бы. Эта последняя мысль оказалась решающей, все еще втихомолку ей посмеиваясь, он поднялся, по пути хватаясь за все, что давало опору — за кровать, за стенку, за дверь, — и, ни слова не говоря, как если бы давным-давно с Бюргелем попрощался, вышел из комнаты.^{28}

Все в том же отупении он, вероятно, и мимо комнаты Эрлангера прошел бы, если бы сам Эрлангер, стоя в проеме открытой двери, его не поманил. Властно так поманил, одним движением пальца. Он совсем уже собрался уезжать, стоял в черной шубе, наглухо застегнув короткий тугой воротник. Слуга как раз протягивал ему перчатки, а шапку держал наготове.

— Вам давно следовало прийти, — бросил Эрлангер. К. хотел было извиниться, но Эрлангер только устало прикрыл глаза, давая понять, что это лишнее.

— Дело в следующем, — изрек он. — В буфетной прежде прислуживала некая Фрида, я ее только по имени знаю, саму ее не знаю вовсе, да она меня и не интересует. Эта Фрида иногда подавала Кламму пиво. Теперь вместо нее, кажется, другая официантка. Разумеется, перемена не бог весть какая и, надо полагать, ни для кого значения не имеет, а для Кламма и подавно. Однако чем больше и ответственней работа, а работы больше и ответственней, чем у Кламма, просто не бывает, тем меньше у человека сил