И вот однажды, вскоре после того, как они переехали в свою квартиру, мы пришли к ним в гости. Мы с Ленькой сидели на кухне, говорили о наступивших переменах, о том, что нас интересовало больше всего, – о возможностях завести собственное дело, и я, и он тогда пробивали открытие своих кооперативов. Нина и Ира были в комнате, обсуждали вроде бы цвет занавесок и в каком углу поставить мягкую мебель… Вдруг из комнаты донеслись громкие голоса. Мы с Ленькой замолчали, прислушались, но в комнате уже все стихло, а через секунду в кухню вошла Нина. Не глядя на Леньку, она сказала, что нам пора домой. Я засуетился, спросил, не случилось ли чего, Нина пожала плечами и не ответила. Ира не вышла в прихожую проводить нас, Ленька потянулся поцеловать мать на прощание, но она отвернулась. По дороге домой я пытался узнать, что произошло, Нина ответила, что расскажет, когда приедем, но и дома рассказывать ничего не стала, сидела в кухне, пила кофе, а когда я вошел, вытерла слезы и посмотрела на меня с испугом и удивлением, от которых я начал уже было отвыкать.

– Что тебе Ира сказала? – спросил я, хотя понимал, что не надо бы об этом спрашивать. – Что- нибудь обидное?

– Обидное… – Нина усмехнулась, я хорошо знал эту ее усмешку, это была усмешка непримиримости, усмешка человека, отказывающего всему окружающему миру в праве на прощение. – Обидное… Нет, ничего обидного. Просто я поняла, что теперь у меня и сына не будет. Они оба против меня, они заодно, а я… Ладно. Я зря рассказываю тебе это…

С нею что-то случилось тогда, что-то такое затронула в ней невестка, чего трогать было нельзя, но что? Я так и не узнал этого ни тогда, ни после и сейчас не знаю.

Больше мы не бывали у них, а когда по моей инициативе Ленька и Ира приходили к нам, Нина на невестку не смотрела вообще, Леньке отвечала односложно или не отвечала вовсе, и постепенно они перестали приходить, с тех пор же, как мы переехали в этот дом, а Ленька с Ирой свою однокомнатную продали и поселились в нашей старой квартире, Нина сына не видит никогда, я один заезжаю проведать молодых раз в месяц-полтора…

У меня затекла спина, в глазах резь, хочется спать, но я знаю – стоит лечь, и сон тут же отступит, и я опять буду ворочаться, скручиваться, поджимая ноги к животу в позе эмбриона, и так пролежу до утра, а если еще посидеть в кресле, то в конце концов сон сморит и удастся поспать хотя бы часа три. Я мысленно машу рукой на все, наливаю себе не меньше трети стакана, пью, почти не чувствуя вкуса, ведь за сутки я уже подобрался к литру, откидываюсь, закрываю глаза…

И все же еще был шанс, что она постепенно успокоится, со мной она была немногословна, но ровна, иногда даже дружелюбна, и я надеялся помирить ее в конце концов с Ирой и Ленькой, еще был шанс – а потом она нашла ключи…

Где-то в кармане пищит телефон. Я вскакиваю, мечусь, пытаясь вспомнить, куда я его сунул, нахожу в пиджаке, повешенном на спинку рабочего кресла, стоящего перед письменным столом, вытаскиваю, выворачивая подкладку, писк становится громче.

– Алле, – говорю я хриплым после долгого молчания голосом, – алле, слушаю вас!

Одновременно я кошусь на часы, которых никогда не снимаю с руки. Начало второго, еще не очень поздно, но мне уже давно никто не звонит в такое время, все знают, что я рано ложусь и очень дорожу сном. Значит, что-то случилось…

– Солт, перепугался? – В трубке дурацкое хихиканье Киреева, сразу слышно, что он пьян, звонит из какого-то шумного места, доносятся громкие женские голоса, бухает музыка. – Разбудил, Солт? Слушай, я тут с молодежью выпиваю, понял, дома со всеми разругался, достали бабы, вот смылся, сижу в «Голден паласе», ребята в рулетку сражаются, бабки просаживают, а я тут с девочками… Девчонки, хотите еще одного старика в компанию? Примете? Во, они примут. Приезжай, Солт, садись за руль и приезжай, а лучше разбуди своего водилу, а то выпить нормально не сможешь, и приезжай, а? Через полчаса по ночной-то дороге будешь здесь, давай, оттянемся с молодежью, о жизни попиздим…

На мгновение возникает желание действительно поехать, сна все равно нет, но тут же чувствую жуткую усталость. Будить Гену, одеваться…

– С кем ты там? – спрашиваю я.

– Старый, все хорошие ребята, – орет Игорь, он всегда дико орет пьяный. – Знаешь, кто с нами гуляет? Сам Роман Семеныч Эпштейн, вот кто! Слушай, приезжай, прямо тут мы с ним и договоримся! И будем свободны, представляешь, на пенсию пойдем, старичок!

Киреев пьет в «Голден паласе» с Ромкой Эпштейном, который не пьет вообще и, насколько я знаю, в казино не играет… И при всех старый дурень болтает о делах. Интересно, кто там еще из конторы? Вполне может разделять мужскую компанию наша Верочка Алексеева, она, как известно, любого мужика перепивает и не пьянеет… Это плохо кончится.

– Не приеду, – говорю я в трубку твердо и как могу убедительно, пытаясь пробиться к сознанию пьяного, – и тебе советую немедленно валить оттуда, слышишь, Игорь?! Кончай болтать лишнее и езжай домой, лучше дома еще стакан выпей и спать ложись. Ты слушаешь?

Бздишь, Солт… – Он громко вздыхает в трубку, потом раздается всхлип, и я понимаю, что он сейчас пьет. – бздишь… А чего бояться, Мишка? Давай, и правда, дела бросим, пусть молодые мудохаются, а мы отдохнем перед смертью… Приезжай луч…

Он отключается на полуслове.

Меня до сих пор коробит, когда при женщинах произносят простые слова. Хотя какие там женщины… Все равно противно. А Игорь перед молодыми выдрючивается…

И вдруг последние мои силы кончаются. Прямо в халате я падаю поверх одеяла, мысли путаются, к большому своему удивлению, я чувствую, что сейчас засну.

Может, Игорь прав, плюнуть на все, взять, сколько они дают, запереть дом и уехать с Ниной в Прагу, там все готово… или в Германию, например, в Баварию, там хорошо, юг, тепло, зелень, купить маленький складненький домик где-нибудь над озером, сидеть весь день на веранде пивной, смотреть на туристов… иногда смотаться в Лондон, погулять по городу… или в Австралию… в Австралию…

Сон одолевает меня, последним усилием я влезаю под одеяло, и тут же начинается кошмар, лицо Рустэма придвигается вплотную, я чувствую его дыхание, всегда отдающее запахом сырого мяса, наверное, желудок нездоровый, думаю я и вижу, что никакой это не Рустэм, это Женька, его желтое лицо, полосочки пластыря приклеены за ушами, чтобы скрыть разрывы кожи, это в морге постарались, собрали из кусочков, молодцы, а что я мог сделать, говорю я Женьке, что я мог сделать, ору я во сне, ничего нельзя было сделать, понимаешь, ничего, скоро я сам уеду, поехали в Австралию, Женька, поехали, ладно, поехали, соглашается он, только не в Австралию, ты же сам понимаешь, тебе в Австралию нельзя, нельзя, соглашаюсь я, и Женька улыбается, не поднимая глубоко ввалившихся темных век, он сильно изменился за эти три дня, которые прошли до похорон, да я и не хочу уже в Австралию, говорю я, нечего мне уже там делать, Нина, повторяю я, Нина, я не еду туда, но она молчит, я замечаю, что ни одного седого волоса нет в ее золотых прядях, вот и хорошо, думаю я, все устроилось, ей даже краситься больше не надо, сейчас пойдем на шестнадцатую станцию на пляж, там уже все наши, ты сошел с ума, говорит Нина, это же не Одесса, разве ты забыл, Одессы нет больше.

Утром Гена говорит мне, что я во сне кричал на весь дом, он хотел подняться и разбудить, но я сам замолчал. Нина пьет кофе и смотрит в глубину чашки, будто ищет там что-то. Она тоже, конечно, слышала мой крик, ее комната рядом. Но она никогда не скажет мне, что именно я кричал.

Я ненавижу искусственный мрамор, которым теперь облицовывают все, в том числе ступеньки перед входами в дорогие магазины и конторы вроде нашей. И дело даже не в том, что эти ступеньки сверхъестественно скользкие, стоит встать на них хотя бы чуть-чуть влажной подошвой, как нога едет, словно по льду, подтаявшему в оттепель, приходится хвататься за перила, если они есть, нелепо изгибаться, чтобы устоять, многие просто падают, – дело не только в этом, отвратительные светло-серые плиты почему-то раздражают меня самим своим видом, а если я попадаю в помещение, где ими облицованы и стены, меня начинает тошнить, кружится голова… Тысячу раз говорил Магомету, тоненькому,