Михал приподнялся в постели. В щель между ширмами было видно, как две сестры — одна похожая на Олину, другая русоволосая, коротко остриженная — умывают седого морщинистого старика. Скорее всего, когда они его приподняли, пульс участился, и монитор это зарегистрировал.

Ему, наверное, под восемьдесят, подумалось Михалу. Ну не бессмысленно ли все это? Еще пара часов. Или недель. Или месяцев. И для этого человека все кончится, как едва не закончилось вчера ночью… Неужто сестрам это и в голову не приходит? Точные, рассчитанные движения. Вот домоют старика и подойдут ко мне. Шансы выжить у нас почти равные. Потом они перейдут за другую ширму, к прерывисто дышащей бабке с травмой головы. Все время одно и то же. Мыть, перестилать, выносить утки, дезинфицировать, делать уколы, измерять температуру, кормить, мыть… Как они вообще это выдерживают? Одно из самых противных занятий, которые я наблюдал за свою жизнь. Да еще нагоняет тоску. Такое не для девиц. Интересно, сколько бы вытерпел на их месте я, если б сумел. Будь это хоть тысячу раз благородно. Разве когда-нибудь за свою жизнь я сумел проявить столько терпеливости и смирения? Я бы так не смог. А на большее не хватало. Или хватало, но я растранжирил? На большее. Что такое, собственно, большее? Кто вообще может сказать, что делает больше этих девиц? Почему-то вдруг он ужасно им позавидовал. Хотя знал, что сам бы так не смог. Что, если именно отсутствие смирения — одна из главных причин моих проблем? Что, если именно это обрекло меня на проклятый путь?

Первые три месяца вместо зоны — тюремная больница. В лагерь отправили после того, как доктора привели в порядок мою истерзанную ногу.

Еще немного, и я смогу писать путеводители по исправительно-трудовым заведениям, подумал Михал, когда серые железные ворота снова закрылись за ним.

Старые знакомые с предыдущих отсидок. Человек не одинок. А как там Ева на воле? Неужели не пошлет передачку с кайфом? Разве ее не мучает совесть, что из-за нее я опять в зоне? Ведь не могла же она про меня забыть! Или и вправду завязала? Но как ей удалось сразу перечеркнуть столько лет? Ерунда. Десять лет стажа — и бросить? Она не потянет. С другой стороны, не может же она быть такой гадиной, чтобы на меня начхать, а самой спокойно ширяться дальше. А вдруг она не врала про ребенка? Интересно, бросила бы она ради него?.. В тот раз Ева сломалась после пяти недель. Может, все же сумеет наскрести последние остатки воли? Сейчас она, должно быть, месяце на четвертом, на пятом. Сын Михала Отавы! Известного наркомана. Или дочь? Бред. А если все-таки?.. Тогда у этого существа теперь уже пальчики на руках и ногах. А от головы до пят больше десяти сантиметров. Шансов — один на тысячу. Чего я, собственно, хочу? Чтоб она продолжала и послала мне передачу с кайфом или родила ребенка и мы попробовали бы начать все сначала?

В таком случае надо поверить в чудеса. Но тогда у нее не было бы чернухи в сумке. Да чего там, она просто хотела сменить поставщика. А вовсе не жизнь. На такое у нее давно уже нет воли. Ни у нее, ни у меня. Обыкновенная пошлая обманщица, бросила меня на произвол судьбы.

Ну, а сам я могу думать еще о чем-нибудь, кроме кайфа? Или только о том, как первый раз вмажусь, едва выберусь отсюда? Накупить в аптеке сырья. Раздобыть химическую посуду и катализаторы. Сварить для себя, это же минутное дело. И вперед!

— Снова на пару месяцев, а потом опять тут встретимся, — улыбается Павел.

Сколько лет мы не виделись? Один из друзей по гроб жизни, еще со времен дискотеки. Первая Дашина любовь.

— В лагерь уже ни ногой. Буду сидеть на болтушке. На малых дозах, чтобы не съехать в психоз. Главное — следить, чтобы не повязали за тунеядство, и тогда никто ничего не сделает.

— Тебе не повезло. Говорят, болтушку включат в список наркотических веществ… Она там вроде уже была когда-то, года до пятьдесят шестого. А потом ее убрали, потому как у нас достать было нельзя.

— Где это решают?

— Откуда я знаю.

— Не дрейфь. Пока бюрократы раскачаются… — Михал старался не поддаваться панике.

Но думал об этом почти так же часто, как о Еве и ребенке. До чего же простая операция. Дописать в список всего одно-единственное слово. И тут же мы все оказываемся за зыбкой гранью закона, хотя цепляемся изо всех сил… К счастью, о включении болтушки в список разглагольствуют уже несколько лет. И ничего. О том, что нельзя продавать алнагон без рецепта, талдычат еще раза в три дольше. И тоже ничего. Спокойно, убеждал он самого себя.

Но почему же Ева ничего не шлет?

Она ведь сама не может без кайфа. А шансов достать там куда больше, чем тут, в лагере. Мы-то здесь уже ни о чем другом не разговариваем. Наркоманские сны о неистощимом запасе… Я даже не знаю, о чем говорить с человеком, который не колется и не имеет понятия о кайфе.

— Как ты насчет полетать? — ухмыляется Павел. — Мне принесли передачу.

Белые кристаллики болтушки. Растворить и выпить. Но для этого нужен водопровод. А если размочить в слюне на ладони?

До последней капельки слизать с ладони вспенившуюся жижу.

— Если к тебе придут еще, спроси, как там Ева… Она бы тоже могла нам кое-что послать.

— Ты разве не знаешь? — Павел удивленно поднимает брови.

— Что?

— Она умерла.

— Как?! — Словно удар в грудь. В голове вдруг загудело, будто с перебора. Неестественно бледное лицо Павла.

— Я думал, тебе сказали, — удивляется он. — Просто ты не хочешь об этом говорить.

Умерла? Нет, это невозможно!

— Что ты об этом знаешь? — бросился к нему Михал. И схватил Павла за отвороты отвратительно серой арестантской одежды.

— Ничего. Самоубийство. Пустила газ… Засунула голову в духовку.

Ева? Она бы никогда этого не сделала.

Павел пожал плечами.

И не ребенок, и не смена поставщика. Это просто абсурд… Ведь я так и не поверил, что она меня по- настоящему бросила. Что могла меня когда-нибудь бросить. А теперь? Михал чувствовал себя как после удара кулаком в висок. Эти ручейки слез. Дорожки на ее лице. Сколько раз я их вытирал?

Нет, не могла она этого сделать! Я еще понимаю — вколоть себе большую дозу. Смертельную. Золотой укол — последнюю радость всех торчков.

— Кто тебе это сказал?

— Ребята из команды.

Откуда им знать такие подробности? Голову в духовку. Как они узнали, если никого из них при этом не было? Черта с два, самоубийство! Какая-то сволочь ей помогла! Господи, но почему?