все эти причиндалы ведь Гонза давал. Да, повязал круто. Теперь вместо Рихарда — тот хоть головастый был — придурок Гонза. Неужто я так уторчался, что даже эта шваль меня может прижать?
Вдохнуть, как перед прыжком в ледяную воду. Надо учиться терпеть. Лучше это, чем тюрьма. Что будет потом? Черт его знает. Позвоню.
— Михал! — Ни слова больше, только ужас в глазах.
— Мне нужно выспаться, мам.
— Да ты прямо скелет! Давай я тебя накормлю.
— Потом.
Повалиться на кровать. На свою кровать. Вот здесь почти двадцать лет я строил грандиозные планы. Заснуть. Поскорее. А когда придут ломки? Откуда я знаю. Может, еще буду спать.
— Михал, поешь. Слышишь, Михал?
Желудок свело от голода, но нет сил приоткрыть глаза.
— Ну вот. Ты лежишь тут уже целые сутки! Я покормлю…
Он ощущал мамины руки. Как она приподнимает его и подкладывает подушку. Ложку, продирающуюся сквозь зубы. Манную кашу и какао на нёбе и языке. Как для грудного. На слова не было сил. Только послушно глотать. Спать! Это была единственная, всепоглощающая мысль. И еще страшный голод… Хорошо бы спать и есть одновременно. Он даже не думал, каково теперь матери. Даже не замечал, что она сидит на его постели. Только вкус манной каши и еще жуткая сонливость. Полный упадок сил.
Бесконечный сон. С двумя перерывами в день, когда мама приходила кормить. Голод, который подступал сразу, стоило его разбудить, голод, который не проходил и от полной тарелки еды. Наесться бы досыта, но не было сил. Даже долго глотать он и то не мог. Михал терял сознание посреди кормления. Первые четыре дня желудок изрыгал почти все, что с невероятным трудом впихивала в него мать. К концу недели Михал стал просыпаться от страшных болей в костях, так быстро он набирал вес. Будто скелет не способен был выдержать на себе все это мясо. Больше всего доставалось позвоночнику. Бывали минуты, когда Михал корчился от невыносимой стреляющей боли в спине. Словно кто-то вонзал иглу прямо в мозг. А после часа безуспешных попыток забыться ему снова казалось, будто он не спал несколько дней. Он уже не засыпал, а просто терял сознание. И так бесконечные четырнадцать дней и ночей.
Встать наконец и стряхнуть эту проклятую вечную слабость. Иначе пролежу тут до самой смерти. Но встать — значит снова нарваться на проповеди. А чего еще ты ждал?
Выслушать все, опустив голову, согласиться, мол, вижу, куда докатился, наобещать с три короба. Скорей бы уж это кончилось. Найти работу. Единственный шанс удрать из дома. И все возвратится на круги своя.
В подъезде дома напротив прячется Гонза. Черт его знает, сколько часов и дней. Первый раз выйти, и сразу из огня да в полымя. Мама, бедняга, думает, я работу ищу.
— Михал, я влип по самые уши. Варю как-то не так. Зашел бы, глянул…
Не ждал, что я от тебя свалю? Думал, крепко прижал.
— Знаешь, что? — улыбнулся Михал. — Каков поп, таков приход. В болтушке всегда есть что-то от автора. Неужто клиенты недовольны качеством?
Что, слопал!
— Так ты придешь? — Гонза опустил глаза.
Дубина. Скорее всего, температуру не держит. Потому и получается в лучшем случае заплетушка. Эта дрянь с болтушкой и рядом не лежала. Зато печень и почки у клиентуры так и хрюкают от счастья. А кайф? Дерьмо. Одни глюки.
— А будешь такое говно толкать, можно и по фейсу заработать, а? — подливал масла Михал.
Конечно, в случае, если клиенты с понятием. В основном-то по Праге ходит как раз такая псевдоболтушка.
— Вот тебе записка от Евы. — Гонза вытащил из кармана смятую бумажку. — Одна девчонка вынесла.
«Михал, держись подальше от всего. Я не хочу тебя снова потерять. Наши от меня отказались, жить негде. Тетка из собеса твердит, что устроит мне квартиру, вроде через национальный комитет. И без всякой очереди, потому что я неблагополучная. Факт тот, что они не могут выкинуть меня из тюрьмы прямо на улицу. Потрясно, а? Дождись меня, очень прошу. Ева».
Хожу по острию ножа. Чтобы вынести домашний ад до возвращения Евы, надо рисковать и хоть изредка варить для себя у Гонзы нормальную болтушку. Все лучше, чем снова поцапаться с предками и вылететь на улицу прямиком в объятия Гонзы. Надо бы от него подальше.
Сколько такое можно выдержать?
Варка раз в неделю. От страха ёкает очко. У Гонзы вмазаться, а домой прийти как ни в чем не бывало. Мама не должна подозревать ни о Еве, ни о Гонзе.
— Ну что?
— Место неважное. — Михал притворяется разочарованным.
— Почему? Через несколько лет можно и техником стать…
— Условия там жуткие. И зарплата гроши, — выкручивается Михал.
— Тебе ли привередничать, — сердится мама.
Очередной вечер, когда со мной не разговаривает даже дверная ручка.
— Телеграмма, — уже из дверей орет Гонза.
Ева в Праге! Адрес ее новой квартиры. Сегодня не до варки.
Как сумасшедший звоню в ее дверь, на которой пока нет таблички с фамилией.
Сколько же мы не виделись?
Любовь, как в первый раз. Что по сравнению с этим тысяча доз?
А ты у меня в тюрьме раздалась, думает Михал, сжимая Еву в объятьях. Все шиворот-навыворот. Нормальные люди в тюрьме худеют. А наркоманы поправляются. Он ведь прекрасно помнил, что, пока его не загребли, грудь у Евы была как у мальчишки. Михал страстно обнимал ее, пытаясь запомнить каждый миг этих нескольких украденных у судьбы минут. Кто знает, что ждет впереди.
— Я люблю тебя!
Еще немного полежать вот так, вместе. Нагие на одеяле в пустой комнате. Ни о чем не думать. Прикрыть глаза, чтобы не видеть руки и ноги, изуродованные шрамами от грязных иголок. Двое здоровых, красивых молодых людей в своей первой квартире.
— Останешься со мной?
Он кивнул.
Ева обняла, прижалась всем телом. Живот и пах пышут жаром.
— Я так этого ждала, Михал.
И вдруг вскочила, забыв, что голая, а на окне нет занавесок.
— У меня все продумано. Вот тут вместо кроватей будут матрацы, здесь когда-нибудь поставим кухонную мебель. Пока обойдемся несколькими тарелками, сковородкой и одной кастрюлей. Да, еще съездишь к Станде за нашим проигрывателем и пластинками…
— Я? Почему я?
Маленькая тучка на безоблачном небе счастья.
— Не хочу его видеть, — наконец говорит Ева.
Коготь ревности… Владо, Станда… Девка!
Словно прочитав его мысли, Ева снова кинулась к Михалу.
Не думать об этом! Не думать ни о чем, только о ней!
Несколько секунд невыносимых корчей в желудке. Пока тепло ее живота и бедер наконец не разогнало боль.
— Начнем новую жизнь, Михал!
А потом, когда они лежали на одеяле обессиленные, Ева вдруг прижалась к нему.
