тщетны.

Наконец она села и удивленно посмотрела на него. Она была очень маленькой и очень привлекательной. Ее соски были подрумянены. От нее исходил очень сильный и насыщенный запах духов. Ему внезапно сделалось дурно.

– Послушай, Псилла, – начал он. Но слова, которые он собирался произнести, застряли у него в горле.

Хрисея стояла рядом и смотрела на них. Она не плакала. Пока. С ней происходило нечто куда более ужасное. Она буквально распадалась на куски, не снаружи, а внутри. Он отчетливо видел этот жуткий процесс самораспада в ее глазах.

Она резко наклонилась, что-то подняла с пола и протянула ему трясущейся рукой. Это было письмо. То самое, что он весь день проносил под туникой. О существовании которого он давно забыл. Которое упало на пол, когда он сдернул с себя хитон.

– Прочти его, когда у тебя найдется время, мой господин Аристон, – сказала она ясным твердым голосом, ломким, как сланцевая скала. – Я думаю, что оно позабавит тебя. Подумать только, я предложила тебе свое тело! Тебе, которому достаточно свистнуть, и в твоем распоряжении будет великое множество тел – восхитительных, как у этой маленькой куклы. Но вот того, что принадлежало тебе и все еще принадлежит, она тебе дать не может, о бесконечно прекрасный Аристон, потому что этого у нее нет. Мою душу. И еще кое-что. Девственность, о которой она давным-давно позабыла. Любовь, которая не продается. Верность – да ты даже слова этого не знаешь!

Она повернулась, шагнула к дверям, затем остановилась и снова оглянулась.

– По крайней мере, я рада, что она – не мужчина! – произнесла она, еле сдерживая рыдания, и стремительно выбежала из комнаты.

– Да оставь ты эту старую тощую Гекату, пусть убирается! – сказала Псилла. Но он грубо оттолкнул ее и поднялся на ноги.

Он натягивал хитон, когда услышал крик Парфенопы.

– Я пыталась остановить ее! – причитала Парфено-па. – Я пыталась. Аристон! О, Гера, мать богов! Что же нам теперь делать?

Хрисея открыла глаза.

– Ты добилась только того, – прошептала она, – что я – о боги, как больно – не попала себе в сердце. А теперь мне придется…

– Хрис! – простонал Аристон. – О всемогущие боги! Хрис!

–… мне придется долго умирать. А я не такая уж смелая… Я думала, что я смелая, но – как мне больно! Аристон, вытащи его! Чтобы кровь…

Она потеряла сознание.

– О боги, – повторял Аристон, – о боги, боги, боги!

– Аристон, – рыдала Парфенопа. – Они закроют мое заведение! Я хочу сказать, мою школу! Меня, наверное, посадят в тюрьму! Я пойду по миру! Ах, ягненочек, солнышко, умоляю тебя, убери эту маленькую ведьму отсюда! О Зевс Громовержец, зачем ей понадобилось убивать себя именно в моем доме?

Волна холодного презрения, внезапно накатившая на него, странным образом прояснила его мысли и чувства. Он вдруг ощутил ледяное спокойствие. Он не знал, что оно было следствием только что испытанного шока. Но это не имело значения, главное, что в нем было спасение.

– Заткнись, грязная шлюха, – сказал он ровно. – Она еще жива. И я сделаю все, чтобы спасти ее. На моей совести и без того достаточно смертей. А теперь иди и принеси ткань для перевязки, горячую воду, корпию, чтобы остановить кровь. И иголку с нитками. Льняными нитками, не перепутай. И прокипяти иголку. Я видел, как это делают военные лекари. Это помогает. Не знаю почему, но помогает. Ты слышала, жалкая старая порна? Бегом!

– Ты что, хочешь заштопать ее? Как рваный мешок? – ахнула Парфенопа.

– Ну разумеется. Быстрей, Парфенопа! Клинок застрял в левой груди Хрисеи; он вонзится косо. по диагонали, так что одна сторона лезвия торчала наружу почти до самого острия. Он увидел, что грудная клетка не была пробита. Если она не истечет кровью, у него есть шанс ее спасти. Ничтожный – но все-таки шанс.

– О Асклепий, помоги мне, – вознес он молитву к небесам. – И ты, о божественный Аполлон. И ты, Пан. И вы, Афина, Панацея и кентавр Хирон – вы, исцеляющие боги, направьте мою жалкую руку, не дайте ей дрожать. О божественные, молю вас…

Он выдернул клинок. Поток крови, хлынувший из ее груди, был ужасен. Он, столько видевший ее на поле боя, чуть не лишился чувств. Ибо это была кровь Хрисеи – этой бедной нежной и столь дорогой ему глупышки. Этого хрупкого, маленького, почти бесплотного дикого лесного зверька, любившего его больше жизни, готового умереть из-за него, как умерла Фрина. Нет! Клянусь великим Зевсом, я не допущу этого! О Гера, Гестия, Артемида – вы, любящие чистоту, невинность, непорочность!

Он взял в руки иголку. Он слышал, как Парфенопу рвало за его спиной.

Псилла стояла рядом с ним на коленях, подавая ему разные предметы, по мере того как в них возникала надобность. Ее глаза казались огромными на ее маленьком личике. Но она не падала в обморок, подобно уже лишившейся чувств Парфенопе; ее даже не рвало. Она изо всех сил помогала ему. Когда он закончил, она посмотрела на него, затем на неподвижную смертельно бледную окровавленную фигурку на постели. И только тогда слезы хлынули у нее из глаз неудержимым потоком.

– Она мертва, не так ли? – прошептала она. – О небеса, отныне каждый год в этот самый день я буду приносить жертву на ее могиле. В честь той, что знала, что такое любовь и что любовь стоит того, чтобы за нее умереть. Ибо любовь того стоит! О да! О, Аристон, я…

Но Хрисея не умерла. Ни Мойры, ни Эринии не были столь жестоки.

Или, если хотите, столь милосердны.

Он нес ее на руках, завернутую в гиматий, по темным городским улицам к себе домой. Ему повезло: он не встретил никого из скифских наемников, охранявших ночной покой полиса. Правда, такая встреча не имела бы для него каких-либо серьезных последствий, ибо содержимого его кошелька вполне хватило бы для того, чтобы купить их молчание. Но сама задержка, неизбежная в подобной ситуации, могла бы оказаться роковой.

В спешке он раз или два встряхнул Хрисею, и она застонала. Этот слабый, еле слышный исполненный страдания звук разрывал ему сердце. И он молил всех богов, в которых, в общем-то, по-настоящему не верил, не дать ей умереть.

Войдя в спальню, он положил ее на кровать и несколько раз позвонил в колокольчик, разбудив всю женскую прислугу. На их лицах он прочел ужас, любопытство, ту болезненную ненасытную страсть ко всякого рода скандалам и сплетням, что составляет саму суть женской природы; но он не обратил на это никакого внимания.

– Позаботьтесь о ней, – кратко распорядился он. – Да поосторожнее, глупые курицы. Ее рана очень опасна. И пришлите мне Подарга!

Одна из них помчалась на мужскую половину. Остальные склонились над Хрисеей.

– Бедняжка! – перешептывались они. – Такая маленькая, такая худенькая! Наверное, ее морили голодом. А эта рана! Какой ужас! Кто-то пытался ее убить! Ах! Сколько крови! Интересно…

– Ничего интересного, – оборвал их Аристон. – Идите и принесите горячую воду и простыни, чистые простыни, ради Геры! Снимите с нее одежду! Искупайте ее, устройте поудобнее. Белье тоже снимите. Наденьте на нее ночную рубашку, только выстиранную и не рваную, если у вас вообще есть нечто подобное, немытые козы!

Подарг уже стоял перед ним.

– Подарг, – торжественно обратился к нему Аристон, – ты еще не разучился бегать?

– Я, мой господин? Разве я проиграл хоть один забег из тех, в которых я защищал твою честь? – обиженно отозвался Подарг.

– Ну что ж, друг мой, тебе предстоит еще один забег, – сказал Аристон.

– Самый главный в твоей судьбе. Ибо разыгрывается в нем жизнь. Нет, две жизни. Если она умрет, я не смогу жить.