Он возвысил голос и позвал:

– Тем! Митрад! Идите сюда и приведите с собой этих изнеженных собачонок!

Всадники вместе с мальчиками вышли из спален. Тимос-фен посмотрел на благоухавших благовониями, размалеванных полуженщин.

– Диомед, – сурово вопросил он, – сын Фенелая из рода Лаподии, свободнорожденный сын гражданина, что мы можешь сказать в свое оправдание?

– О господин! – пролепетал мальчик. – Ты… ты ведь не скажешь моему отцу, правда? А то он… он…

Сникнув под ледяным взглядом Тимосфена, он замолчал. Потом заглянул в глаза другим всадникам, ища сочувствия. Но не обнаружил. И в ужасе разрыдался.

Тимосфен и бровью не шевельнул.

– Ификл, – строго произнес он, – сын благородного всадника Фезала из рода Скамбонидов, свободнорожденный сын не просто гражданина, а благородного мужа, что ты скажешь в свое оправдание?

Ификл открыл рот, и оттуда вырвался пронзительный женский вопль. Он упал на колени перед Тимосфеном.

– Мой отец меня убьет! – кричал он. – А я, господин, еще слишком молод, чтобы умирать!

Аристон отвел от них взгляд. На это позорное, душераздирающее зрелище больно было смотреть. Он устремил взор на хозяина «бани». Сириец медленно опустился на колени, его лицо побагровело от напряжения. Он разинул рот, но не издавал ни звука. Губы Поликсена посинели и быстро-быстро шевелились, пытаясь произнести хоть слово.

– Ну, Поликсен, сирийская свинья, – спокойно сказал Тимосфен, – что ты запоешь, когда эти благородные люди, мои друзья, предстанут перед судом и подтвердят, что они делили ложе в твоем заведении с двумя мальчиками, сыновьями граждан. Неужели ты будешь притворяться, что не знал, какое страшное преступление – вынуждать свободнорожденных афинян продавать свое тело? И что оно карается тюрьмой, изъятием всего имущества и навечным из– гнанием из Аттики сразу же после вынесения приговора? Говори, пес, как ты будешь выкручиваться?

– Пощади, благородный муж! – чуть не зарыдал Поликсен.

– Пощадить? – нахмурился Тимосфен. – Пощадить тебя, который ни за что на свете не освободил бы этого целомудренного, благородного юношу, а принуждал бы его заниматься всякими пакостями? Тебя, который требовал за него все мое состояние и состояние моих друзей?

– Отец! – внезапно сказал Аристон.

– Да, сын мой? – ласково откликнулся Тимосфен.

– Прояви к нему милосердие. Ты можешь это сделать. Он ведь не заставлял двух этих женоподобных жеманников приходить в его заведение. И – по-своему, конечно – был добр ко мне. Пусть он возьмет за меня одну мину и в присутствии калокагатов подпишет мне вольную. Это – и то, что я больше не буду на него работать, – и так достаточное наказание.

Тимосфен посмотрел на Аристона.

– Ты благородный юноша, – сказал он. – Я вижу, боги хотят, чтобы мой новый сын оказался лучше того, которого я потерял. Итак, сириец?! Что будем делать? Ты продаешь мне мальчика или…

– Да, забирай его! – взвизгнул Поликсен. – Во имя Зевса, забирай всех троих!

– Нет, – покачал головой Тимосфен. – С меня хватит и одного. Этих изнеженных свиней ты можешь оставить себе. А ты, Аристон, как ты думаешь, тебе не надоест быть моим сыном?

Аристон без слов встал на колени перед благородным стариком и, склонившись, поцеловал его руки.

– Для меня это лучшйй подарок богов, господин, – сказал он.

Вот так и получилось, что Аристон, еще на закате бывший рабом и служивший в «бане», к рассвету стал вольноотпущенником и приемным сыном самого богатого человека в Афинах. Наконец-то богини судьбы ему улыбнулись.

Если, конечно, богини судьбы умеют улыбаться.

А Эринии умеют спать.

Надсмотрщик прочитал купчую и вернул ее Тимосфену.

– Ты, разумеется, понимаешь, как это будет трудно, благородный Тимосфен, – сказал он. – У нас на приисках около двадцати тысяч людей. Но слово военачальника для нас, конечно, закон. Мы выполним его приказ. Только это потребует времени. Сперва надо будет посмотреть на мастеров, работавших в ночную смену. Они сейчас спят, так что это несложно. Вдруг, на ваше счастье, друг твоего сына окажется среди них?

– Хорошо, – кивнул Тимосфен. Надсмотрщик обратился к Аристону.

– Соизволь описать своего друга, юный господин, – попросил он.

– Зачем? – возразил Аристон. – Он здесь уже семь месяцев. Какой смысл описывать его таким, каким он был когда-то?

– Верно, – вздохнул надсмотрщик. – Тут тяжелая жизнь… Она меняет людей, но…

– Не меняет, а убивает, – поправил Аристон. – И убивает душу даже больше, чем тело. Как любое рабство.

Надсмотрщик удивленно воззрился на юношу, выражение глаз которого так не соответствовало ни его моло– дости, ни красоте. Надсмотрщик видел такие глаза много раз и прекрасно знал, что бывает дальше. Он это узнал на своей шкуре. Иногда, если не зевать, то можно удержать раба с такими глазами, чтобы он не кинулся в дымящийся котел, не закололся железным прутом или не шарахнул себя по голове молотом. Иногда. Но обычно такие все равно умирают, только чуть позже. Люди не могут жить без надежды.

– О, перестань, Аристон! – возразил Тимосфен. – Бывает и не такое уж кошмарное рабство. Мои домашние рабы…

– Живые вещи, отец. Ты хорошо обращаешься со своими лошадьми, мулами, ослами, козами и прочей живностью. Но они все равно скот. Скажи, у людей есть душа?

Тимосфен посмотрел на своего странного приемного сына, отличавшегося беспокойным пытливым умом.

– Да, – кивнул старик.

– Тогда ответь: как, по-твоему, влияет на эту душу сознание того, что один человек – собственность другого? Что его можно бить, пытать, убить…

– Аристон! – запротестовал Тимосфен.

– Выслушай меня, отец! Конечно, раба можно и целовать, холить и лелеять, использовать для наслаждений. Предположим, ты всего лишь педагог и выполняешь совсем необременительную работу: провожаешь мальчиков в школу и отводишь домой. Или же ты очень образованный человек, каких порой покупают богачи, желающие, чтобы их сыновья обучались на дому… знаешь ли ты, мой любимый, уважаемый отец, что даже в таком случае ты можешь зарыдать, увидев птичку, свободно летящую по небу.

– О да, – вздохнул надсмотрщик, – это правда. Я… Аристон повернулся к нему.

– А ты откуда знаешь? – спросил он. Надсмотрщик с легкой грустью улыбнулся.

– Потому что я раб, мой господин, – сказал он. Аристон так и застыл. Потом вытянул руку и положил ее на плечо надсмотрщику.

– Извини меня. Я не знал.

– Не стоит, – сказал надсмотрщик. – Здесь, кроме сторожей, нет свободных людей. Все мастера и надсмотрщики – это рабы. Свободные люди не задерживаются в Ла-уриуме, благородные господа! Не могут этого вынести. Одно дело – получать каждый день мину и семьдесят драхм, как получает за использование рабов великий, благородный и благочестивый Никий, адругое – воочию видеть, как людей ломают, превращают в животных, постепенно доводят до смерти, чтобы добыть это богатство. Нам приходится тут оставаться. Мы не можем отвернуться. Некоторых из нас вынуждают превращаться в мучителей. Должен сразу признать: те, кто этим занимается, быстро начинают получать удовольствие, причиняя другим боль. Человеческая душа – это такие глубины и закоулки, что…