, то создается впечатление, что планетные заклинания Цирцеи располагали воображение к приятию отпечатков планетных образов. Затем адепт, видимо, приступал к Искусству Памяти с воображением, в котором уже отпечатались небесные образы, то есть готовым к овладению магической памятью. Я не вполне уверена в том, что это толкование неразъясненной связи между заклинаниями и последующим искусством памяти правильно, но оно допустимо.
Если вспомнить магию самого Фичино – с ее изяществом, с ее изысканными и эрудированными заклинаниями в форме орфических гимнов, – то очевидны становятся реакционность и варварство грубой магии Бруно в 'Песни Цирцеи'. Возможно, что это сделано сознательно, чтобы повысить эффективность магии. Обращаясь к Солнцу, Цирцея говорит:
Adesto sacris filiae tuae Circes votis. Si intento, castoque tibi adsum animo, si dignis pro facilitate ritibus me praesento. En tibi faciles aras struximus. Adsunt tibi tua redolenua thura sandalorumque rubentium fumus. En tertio susurraui barbara amp; arcana carmina.
[Явись святым молитвам дочери твоей Цирцеи. Если с бодрствующим и чистым тебе предстою духом, если с достойными по силам моим обрядами явлюсь. Вот, мы тебе построили удобные алтари. Есть для тебя твои благоухающие воскурения и дым красного сандала. Вот, в третий раз я прошептала варварские и тайные заклинания.][48]
Есть и алтарь, и воскурения, как и в солнечных ритуалах Фичино, но заклинания – уже не орфические гимны к Солнцу, а 'варварские и тайные заклинания'.
В магии Цирцеи заложена идея своего рода моральной реформы. Цирцея спрашивает, куда делась дева Астрея – богиня справедливости золотого века[49], грозит злодеям, призывает богов восстановить добродетель[50]. Под действием ее магии люди превращаются в зверей[51], и это (в отличие от обычного толкования сюжета о Цирцее) хорошо, поскольку дурные люди менее вредны в своем подлинном животном обличье[52]. Но при этом есть и красивые и добродетельные животные, и улетающие от мрака Зла птицы. Петух – самое красивое, благозвучное, благородное, щедрое, великодушное, солнечное, царственное, почти божественное создание, и, победив в схватке дурного петуха, он выражает свое превосходство песней[53]. Разумеется, петух изображает французскую монархию. В моральном реформаторстве Цирцеи есть, как отметил Ф.Токко[54], любопытные предвосхищения 'Изгнания торжествующего зверя' ('Spaccio delia bestia trionfante') (хотя, как и все либеральные поклонники Бруно в XIX веке, Токко не обращал никакого внимания на магию).
Бруно был магом, весьма чувствительным и восприимчивым к влияниям той среды, в которой оказывался. Как будет показано далее, будучи в Англии, он усвоил некоторые из самых загадочных аспектов придворного культа королевы Елизаветы I. Вполне возможно, что, прибыв в Париж в 1581 году, он успел попасть на грандиозное придворное празднество 'Ballet comique de la reine' или, по крайней мере, узнать о нем, а текст этого 'балета' был издан в том же 1582 году, что и 'Песнь Цирцеи'. В 'Ballet…' Цирцея воплощала злые чары французских религиозных войн, превращавших человека в зверя. Ее побеждает благая магия спектакля, и в финале ее ведут в триумфальной процессии к королю Генриху III и вручают ему ее волшебный жезл, преобразуя тем самым дурную магию Цирцеи в благую магию французской монархии. Поэтому возможно, что идею о связанной с французской монархией магической солярной реформе Бруно воспринял именно в атмосфере французского двора.
Вспомним предыдущую главу и усилия французских религиозных герметиков по отделению христианского герметизма от магии 'Асклепия' и от талисманной магии Фичино. И вот в церковные круги Франции, где процветает католический христианский герметизм, и возможно – в капуцинское окружение Генриха III, врывается Джордано Бруно, провозглашающий насквозь магический герметизм, упивающийся магией 'Асклепия', доводящий магию Фичино до пределов, которые Фичино и не снились.
Отношения Бруно с Генрихом III документально известны только по показаниям самого Бруно венецианским инквизиторам. Бруно говорит, что, услышав о его лекциях, король послал за ним и спросил, относится ли то искусство памяти, которое он преподает, к естественным или магическим искусствам. По словам Бруно, он доказал королю, что его искусство – не магическое. (Это, разумеется, неправда.) Затем он говорит, что посвятил книгу под названием 'О тенях идей' королю, который дал ему за это должность чтеца[55]. Если бы Генрих взглянул на 'Тени идей', то, безусловно, узнал бы там магические образы, поскольку мы помним, что однажды этот король посылал в Испанию за магическими книгами, которые, когда они прибыли, он разрешил посмотреть д'Обинье и одной из которых была 'Пикатрикс'[56]. И в свете привязанности его матери к чародеям и астрологам невероятно, чтобы Генрих был в магии профаном. Вероятнее всего, Генриха заинтересовали разговоры о магии Бруно, и потому-то он за ним и послал.
Бруно также сказал инквизиторам, что, отправляясь в Англию, он имел рекомендательные письма от французского короля к послу Франции в Англии Мишелю де Кастельно де Мовиссьеру, у которого он и жил все время, пока был в Англии[57]. Об этих письмах нет других сведений, кроме слов самого Бруно, но я полагаю, что, скорее всего, это правда. Нам известно, что он все время жил у посла, и известно также, из книги Бруно 'Великопостная вечеря', что посол защищал его от возмущения, вызванного его сочинениями и поведением. В некоторых из изданных в Англии книг Бруно говорил вещи, которые бы не осмелился произнести в это время строгой цензуры и надзора ни один англичанин. Раз он сумел это издать и не попал в тюрьму и избежал иного наказания, то это, по-моему, почти необходимо означает, что он пользовался какой-то дипломатической защитой, которую могло бы обеспечить рекомендательное письмо французскому послу от самого французского короля.
Поэтому можно предположить, что именно король Генрих III, отправив Бруно в Англию с каким-то поручением, хотя и негласным, изменил ход его жизни и превратил его из бродячего мага в очень необычного миссионера.
В депеше, помеченной мартом 1583 года, английский посол в Париже Генри Кобхем предупреждал бдительного Фрэнсиса Вальсингама о приезде Бруно: 'Доктор Джордано Бруно Ноланец, профессор философии, намерен приехать в Англию, его же верования я не могу одобрить'[58]. Отметьте, что не философию, а верования Бруно посол не может одобрить – выражение, возможно, слишком осторожное.
Если читателю не по себе от того, какими в этой главе предстали умонастроения признанного философа Ренессанса, и он склонен безоговорочно согласиться с английским послом, то я не стану его порицать. Но если нам нужна истина об истории мысли, мы не должны ничего пропускать. Джордано Бруно, маг-герметик самого радикального типа, собирается приехать в Англию, чтобы распространять свою 'новую философию'.
Глава XII. Джордано Бруно в Англии: Герметическая реформа
Кампанию в Англии Бруно начал томом, посвященным французскому послу и содержавшим трактат об искусстве памяти (перепечатку соответствующего раздела из 'Песни Цирцеи'), а также два других сочинения, озаглавленных 'Изъяснение тридцати печатей' ('Explicatio Triginta Sigillorum') и 'Печать печатей' ('Sigillus Sigillorum')[1]. Уже по числу 'печатей' – 'тридцать' – видно, что он по-прежнему находится в мистико-магической области 'Теней идей'. И действительно, вся книга развивает тот подход к памяти как к главному инструменту в формировании мага, который он наметил в двух изданных в Париже книгах. Там эти занятия принесли ему кафедру и внимание короля, и видимо, на такие же результаты он рассчитывал и в Англии, поскольку вслед за посвящением послу идет обращение 'к самому выдающемуся вице-канцлеру Оксфордского Университета и его прославленным
