Кэйтона, на нос побил непобедимого орловца, рекордиста Крепыша, что половина «Крепыша», через два года кончающего свою спортивную карьеру, куплена Симбирским помещиком Михаилом Беляковым, а вторая английским правительством.
Брагин с увлечением слушал, подогретые настойками и вкусными блинами, горячие споры помещиков, и никак не мог понять, как можно купить, или продать пол лошади. Из дальнейших разговоров он уяснил, что до 1917 года, «Крепыш», как производитель, будет находиться на конских заводах Белякова и графини Толстой, после чего, навсегда расставшись с родиной, будет уведен в Англию, для улучшения породы сельскохозяйственной лошади.
…В прощеное воскресение любители конского спорта обычно устраивали на главной улице, с 12 до 4 дня вольные состязания рысаков одиночек, называвшихся на языке горожан — «масленичным катанием» и собиравших много любопытных зрителей. Последние три года эти состязания неизменно выигрывал, на своем рыжем «Громобое», крупный коммерсант и страстный лошадник Акчурин.
— А все-таки я привел из имения закуску для Акчурина… Завтра увидите, как мой «
— Андрей Павлович, а вы возьмете меня с собой? — спросил Брагин.
— Конечно возьму… сам симбирский кадет, — ответил Мещеряков, кладя мясистую руку на плечо Брагина.
— Только я не один…
— Кто еще?
— Маша…
— Не люблю баб, груз тяжелый…
— Андрюша, как тебе не стыдно, — с укоризной сказала мама.
Мама, прости, — с виноватой улыбкой сказал сын, целуя в щеку мать, и повернувшись к Брагину, тихо спросил: — Влюблен, что ли?
Покрасневший Брагин сконфуженно молчал.
— Ну хорошо, ждите меня на Главной, угол Чебоксарской, ровно в двенадцать… Так я сговорился с Акчуриным…
Воскресение было чуть чуть морозное. В ярких лучах солнца сверкала мелкая алмазная пыль. Диск солнца был окружен трехцветным кругом, меняющим свои нежные тона от глубоко розового до светло желтого, что не предвещало оттепели. Городские часы показывали десять минут первого. Маша и Брагин, пришедшие задолго до условленного срока, уже нервничали.
— Ну вот, наверно не приедет, обманул ваш Мещеряков, — капризно сказала Маша, провожая взглядом несущегося полным ходом серого рысака.
— Приедет, приедет, — успокаивающим тоном ответил Брагин, и взметнув вверх руку воскликнул: — Вон он… едет… едет…
Они устремили взор в левый поворот улицы. На них величаво спокойным тротом надвигался, начищенный до блеска, караковый жеребец «Кин» — запряженный в низкие, болотного цвета санки. Зеленые ленточки были вплетены в гриву и в хвост. В осанке лошади, в гордо поднятой голове, в маленьких нервных ушах, чувствовалась порода. Поровнявшись с Брагиным, Мещеряков сдержал коня и, повернувшись к Маше, с улыбкой сказал:
— Здравствуйте, барышня! Хочу верить, что вы принесете мне счастье… Заклад 500 рублей.
— Вы выиграете, — сконфуженно ответила разрумяненная морозом Маша, садясь в санки.
— Ты, Георгий, крепче держи барышню… поедем резво, — сказал Мещеряков, натягивая вожжи. Брагин уверенно положил правую руку на талию Маши, глаза которой горели лихорадочным огнем то ли от близкого соседства с Брагиным, то ли от предстоящего интересного состязания. Тем же спокойным тротом они проехали несколько кварталов, когда сзади послышался размеренный, четкий топот копыт, и с санками поровнялся огромный рыжий Громобой Акчурина. В белых низеньких санках сидела любимая дочь Акчурина, красавица Нурья, и тонкий, прямой как жердь воспитанник дворянского пансиона. Противники поздоровались и некоторое время ехали рядом. В своих мыслях каждый оценивал достоинства и недостатки своего конкурента. Акчурин бегло но внимательно осмотрел красивую голову, плечо, подпругу и сухие ноги Кина, туго забинтованные болотного цвета бинтами. Мещеряков, большой знаток лошади, не мог оторвать взора от огромного мускулистого крупа Громобоя. Он хорошо знал, что такой круп есть залог резвого и устойчивого хода. Четвероногие конкуренты по своему переживали сегодняшнюю встречу. Гордый Кин даже не посмотрел на Громобоя и спокойно продолжал свой путь. «Какая невоспитанность», — подумал Громобой, и зло стряхнув с нервной бархатной губы густую белую пену, первый повернул голову в сторону соперника и, разглядывая его с уничтожающим презрением, словно проговорил:
— Плебей!.. Тоже состязаться… с кем?.. со мной?.. с «Громобоем»?.. в жилах которого течет благородная кровь «Гладиатора» и «Горемычной»…
— А моя бабушка знаменитая «Каналья», — не поворачивая головы бросил «Кин» и, прижав маленькие породистые уши, добавил: — Телегинская «Каналья», установившая на Московском Ипподроме 3-х верстный рекорд…
— Сам ты Каналья, — прошелестело в воздухе, и задравший вверх голову «Громобой» рванул вперед и перешел на рысь. Озверевший «Кин», готовый броситься вперед, нервно приподнялся на задних упругих ногах, но сильные руки Мещерякова властно осадили коня, недовольно взмахнувшего несколько раз головой.
По главной широкой улице в ту и другую сторону на полном ходу неслись разноцветные санки запряженные: вороными, серыми, гнедыми, рыжыми рысаками. Симбирск праздновал последние часы масленицы, но центром внимания конечно была схватка Акчурина с Мещеряковым, вот почему, когда они, один за другим, проезжали главные кварталы улицы, в толпе любопытных слышались громкие одобрения по адресу четвероногих героев дня. Противники промяли лошадей широким махом, открывающим дыхание лошади, разогревающим кровь и подготовляющим ее к состязанию. Они шагом подъехали к месту обусловленного старта. Акчурин вылез из санок, передал вожжи конюху и приблизился к санкам Мещерякова.
— «Орел… бровка, решка… поле», — с улыбкой сказал он, и подбросив не высоко серебряную монету, снова поймал ее и зажал в больших, поросших волосами, руках.
— «Орел», — так же с улыбкой ответил Мещеряков.
Акчурину досталось поле — Мещерякову бровка, чем он остался не доволен, так как приведенный из тихой деревни «Кин» должен был бежать всю дистанцию вплотную к публике, и Мещеряков боялся, что в наиболее напряженный момент бега, он может испугаться выкриков экзальтированной толпы.
— Поехали? — спросил Акчурин.
— Поехали, — ответил Мещеряков.
Разгоряченные лошади сразу взяли старт и вихрем резали спокойный, чуть морозный воздух, выбрасывая из нервных ноздрей клубы теплого пара. Брагин крепче взял Машу за талию… Ошеломленная близким стуком копыт, незнакомым храпом лошадей, она испуганно прижалась к Брагину, поймала его свободную руку и, повернув к нему румяное от мороза лицо, чуть слышно сказала:
— Страшно… как будто на небо летишь… Увлеченный бегом, он ничего не ответил и только крепко пожал ее маленькую руку.
Через мех жакетки он чувствовал учащенное биение ее сердца. Лошади прошли легкий поворот и ввалились в главный квартал улицы. Зрители, затаив дыхание, молча наблюдали необыкновенный бег рысаков, стихийным вихрем несущихся вперед, отстаивая честь своих предков: «Канальи» и «Гладиатора».
«Время» — током пронеслось в мозгу Акчурина. Он чуть ослабил вожжи. «Громобой» правильно понял хозяина, вытянул длинную шею, весь распластался и вложился в низкий, устойчивый ход. Несколько секунд лошади шли голова в голову… Но вот «Громобой» оторвался чуть чуть вперед. Мелькнула радостная улыбка на лице Акчурина, залитое счастьем лицо Нурьи, исчез задний обрез белых санок… Потерявший контроль правильного хода нервный «Кин» висел на сбою. Мещеряков встал, строже натянул вожжи, и на лету парализовал пагубный порыв лошади.
— Давай Мещеряков!.. Что заснул… давай, — ревела толпа.
