— Я их порол, — грубо объяснил Васильев.

— Жаль, господин поручик. Может произойти встреча. Вы же не помните каждого солдата.

— Все на одно лицо.

— Ладно, — прервал Тиррел, — будем уповать на будущее. А странно, что пороли. Вы почти одного класса. И как бы вам легко теперь жилось в России.

— Тогда, — усмехнулся Васильев, — тогда наша встреча, возможно, бы не состоялась.

Тиррел внимательно посмотрел на бывшего поручика и серьезно согласился:

— Возможно. — Потом неожиданно спросил: — А если бы состоялась такая встреча? А ваша жизнь чиста, безукоризненна…

— Я бы сумел из вашего пистолета размозжить голову. Вам, разумеется. И перейти границу. Более чистым.

— Благодарю за откровенность, — тем же серьезным тоном ответил консул.

Великолепный артист… Каким только его не видел Васильев: и суетящимся, дурашливым, и строгим — не подступись! — и едким, остроумным, умеющим оценить и шутку собеседника. Но всегда между Тиррелом и собеседником была стена, огромная пропасть, крепкая граница. Случалось, что Васильев попадал к консулу во время обеда или ужина. Но ни разу Тиррел не пригласил Васильева к столу. Ограничивался скромным угощением: чашкой кофе и сигарой, А когда у Васильева были невеселые времена и он улавливал запах жарившегося бифштекса, то до тошноты курил настоящую «гавану».

Тиррел встречался с белоэмигрантами, с туркестанцами, со своими земляками, которые крепко держались на государственных должностях, покупали, продавали нефть, хлопок, людей. Иногда консул менялся до неузнаваемости: то это был сгорбившийся туркестанец в мешковатом халате, то развязный гуляка в местной одежде, то приличный, равнодушный ко всем окружающим джентльмен. И, казалось, менялся не только взгляд, но и цвет глаз. Темно-серые глаза то голубели от показной доброты, то чернели от тщательно скрытого гнева.

Несколько раз Васильев задирался, лез в бутылку, словно задавался целью «прошибить» невозмутимость консула, но из этого ничего не выходило. Он только давал возможность Тиррелу лучше изучить его характер.

Сегодня последняя встреча.

Все обговорено. Остались некоторые детали. По существу, самые важные. Как и с кем переходить границу. Явки. Связные. И благословение, подкрепленное крупной суммой.

Тиррел пододвинул ящичек с противными сигарами, заявил:

— Сегодня нам некуда спешить, и я хотел бы поговорить еще раз о вашем главном деле. О вашей миссии, так сказать, чрезвычайной важности. С тем, о чем мы раньше беседовали, вы справитесь. Связные передадут ваши донесения. И, как мы решили, вы устроитесь на постоянное место жительства. Но в… пригороде Ташкента.

— В пригороде? — удивился Васильев. — Раньше речь шла о Ташкенте. Значит, меняется и характер работы?

— Немного. Сейчас вы все поймете. Небольшое предисловие. И в качестве примера я возьму Индию, Мне доводилось в юности побродить по этой чудесной стране. И я кое-что увидел и понял.

Тиррел рассказал об увиденном, о городах, о нищих деревнях, о сельском бездорожье. Нужно отдать должное консулу, умен он рассказывать, не распыляясь, не растягивая, подчеркивая главное. А главным в рассказе Тиррела был хлопок. Вернее, люди, имеющие отношение к хлопку.

Почти красочной легендой прозвучал рассказ о мастерстве ремесленников Дакки. Именно там научились выделывать тончайшую ткань из лучших сортов хлопка. Ткачи сидели, опустив ноги в ямы, изготовляя на примитивных станках «бенгальский муслин», сводивший с ума женщин Лондона, Парижа, Мадрида. Шел муслин и на блестящие платья королев, и на легкие, воздушные одеяния пленниц гаремов.

— Но в муслин весь мир не оденешь, — засмеялся консул. — Ткань нужна не только для королев и куртизанок, нужно много ткани. Поэтому в пятьдесят третьем году прошлого века на индийской земле выросла первая фабрика и Бомбей стал текстильным краем. Я бывал в рабочих районах. Конечно, среди текстильщиков есть выходцы из деревень. Некоторые оставили там свои лачуги и перебрались в другие, уже городские. Не буду скрывать, платят рабочим мало, но больше, чем они имели бы в деревне. Есть рабочие, которые знают, как растет хлопчатник. И все! До нужд крестьянина им нет дела. И не будет. Между ними не только расстояние. Они живут в разных мирах. У них нет времени и места для встречи, для разговоров о своем будущем. Им в голову не придет мысль объединиться. А сами по себе, каждый в отдельности, они не представляют опасной силы. Васильев понял, к чему было это предисловие консула.

— Но появился лозунг…

— Да, — подхватил Тиррел и далее процитировал: — «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»

— В Индии о нем не знают?

Консул покусал губу, подумал, отложил сигару, которая давно погасла.

— Мы делаем все, чтобы его не знали. Рабочий, как я видел, занят с утра до вечера. Получает только на питание. Местные рабочие. Наши техники, мастера имеют деньги для развития культурного уровня, для развлечений. И время имеют.

— Плохой пример, — неожиданно для себя рубанул Васильев.

— В чем… плохой? — на миг растерялся консул.

— В Советской стране совсем другая обстановка. Из тех же источников я узнал о тысячах школ, ликбезах, каких-то рабочих факультетах. Все это открывается в городах, в деревнях, при фабриках и заводах.

— Вы меня не поняли, Геннадий Арсентьевич, — спокойно произнес Тиррел. — Мы, увы, эти ликбезы не закроем. Поздно.

Он взял сигару и снова чиркнул спичкой. С удовольствием затянулся и выпустил струйку дыма в потолок.

— Об этом вам надо было думать раньше. А сейчас надлежит бороться.

Васильев промолчал.

— Сейчас надлежит вбивать клин между рабочим и крестьянином. Во: почему я вспомнил Индию.

— Совершенно другое положение, — упрямо повторил Васильев.

— Разумеется. Но учтите, у крестьянина своя психология, у рабочего своя. Большевики их объединяют, рабочих и крестьян.

— И, кажется, получается.

— Не спорю. Для этого вы и едете, чтобы вбить клин. Вбить!

— Я? Один? — усмехнулся Васильев.

— Там ждут люди, — напомнил Тиррел. — Самые разные. — Это во-первых. А во-вторых, поедут и другие.

Вначале была ясная договоренность: Васильев добирается до Ташкента, устраивается на каком- нибудь заводе, фабрике. А лучше в авторемонтные мастерские. Он знает автомобиль, броневик. Любит технику.

— Адрес меняется, — продолжал Тиррел. — В стране создаются эмтээс.

— Машинно-тракторные станции, — подсказал Васильев.

— Вот, вот. — Тиррел ребром ладони стукнул по столу. — У них в центре внимания трактор. Машина и земля. Их можно соединить. А можно сделать врагами.

— Как?

— Это зависит от вас. Это очень трудно — лечь под колеса трактора. А трактор сейчас как в годы войны броневик, танк. Однако в отличие от танка он завоевывает не только пространство, землю. Он меняет жизнь людей. И к лучшему. Вот что такое трактор. И хорошо, когда он превращается в мертвую, безобидную машину, не способную двинуться с места. Когда этот металл незаметно начинает пожирать ржавчина, вечно ненасытное, удивительно тихое чудовище. Но увы, количество тракторов растет. В Узбекистане в двадцать третьем году было семнадцать «фордзонов». А в двадцать девятом ни одного