Жестокий мальчик, даже не взглянув на бабку, развел ладони, чтобы правильно ухватить цветок, и оборвал волосок вместе с нечистым существованием.

Я рассчитал правильно: албасты окаменела. То есть сперва очень быстро вспучилась до размеров небольшого стога, чуть мне руки не поломав. В лицо пахнуло сеном и тут же сыростью меж камней. Стог стал гранитным и с треском осел, давя могилу и того, кто из нее рвался.

Убыр не смог выскочить сразу наверх или сбоку. Невбитым вглубь остался крохотный участок холмика с дыркой от выдранного цветка. И он попер головой в эту дырку – прямо мне в руки.

Встречу с цветами я подготовил. Но не рассчитал сил, ни своих, ни чужих. Убыр гораздо сильнее Марат-абыя. И полнолуние было слишком важным условием – и невыполненным. Или цветок мог сжечь едкое нутро убырлы-кеше, но не справлялся с истинным убыром.

У него даже дыры в голове не было.

По рукам мне будто осадным бревном заехали, черным, жарким и злым. Вершки-корешки я не выронил, сумел вдавить их куда-то – и тут бревно извернулось и шарахнуло поперек груди.

Удар был не сильным, но умелым – стало больно, и кончился воздух. Я плюхнулся на задницу, отполз к куртке и зашарил в ней, изнемогая от того, что не получается вдохнуть.

Но как-то цветок все-таки подействовал – или албасты твари нужную пятку придавила. Я почти ничего не видел и не слышал, но обрывки чужих знаний подсказывали, что обычно убыр к атаке не готовится: кидается или на тебя, или прочь. А он топтался у новенького могильного камня, обдавая меня волнами горячего воздуха, смердящего жареной глиной. И я успел схватить колья.

Он видел, я – нет, поэтому очень хотел беспорядочно махать кольями перед собой и грозно кричать: «Не подходи!» Но голоса все равно не было. И поистерить я всегда успею. Пока надо побеждать. Для начала попробовать.

Я наконец вдохнул нормально, выждал секунду-вторую, яростно таращась в черную пустоту с обманными тенями, закрыл глаза, выдохнул – и, дождавшись особенно жаркого толчка, ткнул перед собой разведенными в стороны остриями.

Осиновым, в левой руке, совсем промазал, зато дубовым зацепил. А убыр зацепил меня. В живот словно топор влетел, шестопер, горячий и корявый. Я поплыл вниз под чей-то визг, теряя ноги и стараясь не потерять колья. Земля больно пнула выше задницы, язык прикусился, правый глаз опалило жаром. Копец, подумал я, из последних сил тыкая кольями вправо.

Тьму содрало с лица, тут же вернуло – неровными полосами. Что-то взвизгнуло снова то ли в голове, то ли в животе. Очень хотелось изобразить этот звук – хотя бы тональность поймать. Я попробовал, еще раз – и понял, что скорчился лбом в холодную колючую землю, опираясь на задранные колья. Так я и не узнал, который действует. Но действует, если я живой до сих пор.

А я живой?

Я живой.

У мертвых так не болит.

Я медленно встал и огляделся. С такой подсветкой чего не оглядеться.

Ели вокруг полыхали – одна почти целиком, еще несколько – у вершин. Сгорю, подумал я равнодушно. И лес сгорит, как в прошлом году, когда все вокруг пылало и дымило. И Дилька.

Я испугался почти до рвоты – и тут же огонь посинел, сник и исчез, оставив вонючий толстый дым. Он был виден, потому что появилась луна.

Убыра не было. Был утес на его могиле, была дыра у подножия утеса, была сетка сухих полос на влажной земле между мной и дырой – а убыра не было.

Может, обратно залез, подумал я и побрел к дыре, поддерживая екающий живот.

Обратно никто не влезал.

Искать его теперь, подумал я. Хотя чего искать, след вон, чадит на вершинах елок и ныряет в ручей. И тут я сообразил наконец, что искать не надо. Надо догонять.

Убыр голоден, зол и, наверное, ранен. Ему нужно пожрать, чтобы набраться сил. Меня он жрать не может – может только убить. А жрать он больше всего любит младенцев. А если их нет, то маленьких девочек. Я не знаю, втайне abrac? спрятала Дильку в болоте или согласовала это дело с тварью – ну, может, у них деликатесы такие, как у северных людей рыба гнилая. Втайне вряд ли могла – у нее ни времени не хватало, ни сил. Иначе она попросту не впустила бы нечисть во двор. Да и не исчезла бы она тогда, а меня пошла бы выручать. Видать, ни на себя, ни на меня у бабушки надежды не было.

Вот говорят: концы в воду. Она концы опустила в воду и обрезала вместе со своей жизнью, которой, скорее всего, убыру поклялась. Чтобы Дильку спасти. И чтобы никто, кроме меня, не нашел и не достал.

Если убыр про это знает, он летит к болоту, чтобы как-то вытащить и сожрать Дильку. Если не знает – то бежит к избе бабки, чтобы вытрясти Дильку из нее.

А чего вытрясать, если Дилька там спит.

Я сказал несколько слов – беззвучно, но меня явно услышали: в кустах и деревьях затрещало, разлетаясь. Воткнул колья в дырку и побежал.

В пути тормозить будут – а для дела я игл настрогал.

Побежал – сильно сказано. Ноги не сгибались и скользили, ветки хлестали и тыкали в голову и плечи, и болело все очень. Но я торопился. Так быстро я по лесу даже днем не бегал. А надо ведь было еще смотреть сквозь тьму и ветки, слушать сквозь дыхание, треск под ногами и бумканье в ушах: не решил ли убыр или еще какой его подручный, до сих пор не засвеченный, перехватить меня на лету.

Тропа была пустой, даже птицы попрятались, а зверье давно оттянулось подальше от района нашей дурной охоты. И двор был пуст и свободен от свежих следов, а в пробое двери торчала та самая веточка черемухи, которую я оставил, – несломанная и нетронутая.

Я отдышался, уперевшись в косяк, и вообще успокоился. Осталось не напугать Дильку и продержаться до утра. А утром мы дернем в Казань. И там уже я повышибаю убыровы семена из мамы, папы и всех вообще. Это главное. А убыра потом добью. Если он, конечно, сейчас не явится.

Пусть является, я готов.

Лишь бы Дилька не проснулась.

Я вытащил ветку из пробоя, вошел, прислонил к двери какое-то корыто и прокрался к сестре.

Она лежала в серебряном треугольнике лунного света. Я даже улыбнулся – так все было по-домашнему. Дома в Дилькину комнату луна тоже из-за соседской лоджии треугольником падала. И Дилька так же по- всегдашнему спала, как я ее оставил: на правом боку, поджав ноги и глубоко утонув головой в подушке. Правда, обычно она сопела погромче.

А теперь не сопела. Или ее из-за урчания не было слышно.

Урчал кот. Он опять вился вокруг меня, пытаясь то ли забодать, то ли к печке придвинуть. А я, оказывается, машинально уже пару раз отступил. Кот впал в раздражение и громкость увеличивал. Сейчас занавески когтями распускать будет, подумал я. Стало жаль животное. Он один остался. Жил себе с бабкой, горя не знал. Любил ее, может. А теперь раз – и один. И кругом нечисть, спящая девчонка да вредный пацан, которому коленку жаль.

Я хотел подозвать кота, но даже на это голоса не хватило, полусвист какой-то вышел. Но кот вроде понял и уставился недоверчиво. Я похлопал по колену. Кот подбежал и уперся башкой, затем начал крутить восьмерки, натирая меня то левым, то правым боком. Я с трудом наклонился и поскреб звереныша пальцем между ушами и под челюстью. Кот выгнул спину, совсем застыл и вдруг затрясся, как старая машина на холостом ходу. И заурчал почти так же.

Сделать ему замечание я не мог, поэтому приподнял руку. Типа будешь громыхать – вообще уйду. Кот поднял голову, с укором посмотрел на меня и, кажется, хотел пристыдить. Но передумал и метнулся к выходу. Там загромыхало и стукнуло, будто не кот прошел, а грубый дядька в бутсах.

Во истерик, подумал я и пошел смотреть, жив ли кот, а заодно – цела ли дверь.

Дверь была приоткрыта, корыто валялось за порогом, а кота не было. Я покачал дверь и подумал, что сильно рисковал, раздражая такое животное: коли он тяжеленную дверь башкой распахивает, то меня может насквозь пробить. Или надломить в каком-нибудь хрупком месте. Будем знать.