Полка под Дилькой словно прожигалась кипящими каплями, которые выбивали один цветной пузырек – и тут же выжирали еще двадцать пузырьков вокруг.

Я по инерции взлетел еще на полметра, тупо наблюдая, как такая дыра разошлась под Дилькиным локтем и вся рука изогнулась еще неправильнее. А потом угольная медуза возникла и выстрелила щупальца во все стороны под коленками Дильки. Коленки провалились, Дилькины туловище с головой приподнялись, будто качелька, – и медленно заскользили вниз сквозь дыру, сожравшую четверть полки.

Я уже рвался вниз, задыхаясь и понимая, что ни фига не успею.

Что-то успел: сунул правую руку Дильке под мышку и, не обращая внимания на ударивший по лицу мешок веселых пузырьков, слепо подцепил левой рукой под коленку. Руки закостенели от напряжения, движение закрутило меня колесом и вниз головой, густая жижа хлынула сквозь нос и уши прямо в мозг, вокруг с глухими толчками гасли сотни пузырей, а тяжелая скользкая Дилька тащила меня ко дну – или что тут было вместо дна.

В голове слепо взвыл ужас – бросай. Все равно она здесь полдня уже лежит, пять минут ничего не решат, а я выскочу, отдышусь и нырну снова, она даже из виду скрыться не успеет.

Шестьдесят один, ревело за скулами и ключицами, шестьдесят два, шестьдесят три!..

Полочка растворилась. Сияние исчезло.

Не брошу.

Хватит, набросался.

Я поерзал, выравниваясь и разгоняя стылую тяжесть, прижал сестру к себе правой рукой, а левой вцепился в уходящий вверх карниз. Он не порвался и не отломился.

Передохнуть бы, мелькнула идиотская мысль. В горле заекало, будто оно решало, в какую сторону проламываться, внутрь или наружу.

Я изо всей силы, до хруста в плече и носу, толкнулся к бликам.

Колокол в голове превратился в крупнокалиберный пулемет. Но лечу вверх, лечу, шлеп.

Макушка уперлась в мягкую толщу, как в поролоновый мат из нашего спортзала.

Я мат головой не проткну.

Руку вверх, водоросли, не проткнуть, должна быть дыра, вперед! В сторону, еще, темно как, подыхаю. Влево, наверное. Еще! Все, сейчас вдохну. Должна быть дыра!

Пальцы путались в плотном мочале. Водные пробки в носу пролезли до глаз, выдавливая их из орбит. Тело лопалось, Дилька давила на плечо страшно, зверски хотелось скинуть.

Рука ушла в полость, я вцепился пальцами и подтянулся на одной руке, чувствуя, что рот, горло, всю голову смывает вонючая ледяная жижа – смывает, как струя из крана сносит комок грязи, – и льется в грудь и живот.

Все, захлебнулся, понял я с недоумением, перед заляпанными глазами мелькнула блестящая пленка, порвалась – и я выскочил носом на воздух.

Вдохнул его вместе с тонной жирной воды в носу и во рту, захлебнулся, зашелся рвущим кашлем, вдохнул еще, заколотил руками по воде и плавающим водорослям, подхватил соскальзывающую Дильку и наконец пришел в себя. Откашлялся, вцепившись в какую-то корягу, огляделся, перебросил и вытолкал на твердое Дильку, вылез сам.

В пятидесяти метрах от места погружения.

Это я так мощно бегал в болотной глуби, что ли? Или не сам бегал, а на течении незаметно для себя катался. А может, кто-то одежду вместе с палками перенес. И деревья с куском берега заодно.

Разбираться с этой загадкой я не собирался. Было очень холодно, грязно, в глаза и рот лез мелкий сырой мусор. Но главное – Дилька. Пока я тащил ее из топи, думал, что вот вытащу, и сразу все уладится. Не уладилось. Так обычно и бывает.

Под водой казалось, что Дилька белая и светится, словно мраморная статуя, не парковая, а музейная, чистая и спрятанная в толстую прозрачную кожуру. Под водой я об этом не подумал, вернее, решил, что это отсвет от пузырьков – ну и контраст такой. А теперь вот разглядел.

Утопленники, говорят, страшные, распухшие и перекошенные. Дилька стала красивая. Красивее, чем в жизни. Причесанная и строгая, брови сдвинуты, губы и щеки собраны – какой в жизни никогда не бывала.

Она бывала злая, капризная, ревущая, орущая, гогочущая и иногда тихая. И никогда – строгая. Никогда – белая. Дилька не толстая совсем, но такая крепкая и йогуртная, что ли: то загорелая, то красная, то румяная. Йогурт же с разными добавками бывает.

А сейчас Дилька была не как йогурт и даже не как простокваша, а как молочная ледышка, просвеченная насквозь.

Дийя, ты как… моговэное, пропел в голове Лехин голос, и я чуть не пробил себе висок кулаком.

Потом осторожно погладил лицо сестры. Вернее, красивую маску сестры. И сухо всхлипнул.

Дилька была твердой и не дышала. И выглядела так, точно вообще никогда не дышала. Не как мертвая выглядела, а как статуя.

С умершей я бы попробовал что-то сделать – ну не знаю, искусственное дыхание, массаж сердца, ноги бы ей поподнимал, как в «Ну, погоди!», чтобы вода изо рта хлынула. Но у статуи ни искусственного, ни какого-то еще дыхания быть не может. И не могла из Дильки политься никакая вода – у нее челюсти были сцеплены, губы сурово сжаты, а носик будто воском замазан. Даже на коже вода не держалась – я до сих пор был весь мокрый и в обрывках тины, а на Дильке сырой осталась только одежда. Да на лбу и щеке играли искрами несколько крупных и почему-то чистых капель, как на белом зимнем яблоке в восковой кожуре.

В восковой.

Яблоко так зимой от холода и сырости охраняют.

Вот я баран.

Я вскочил, едва не свалившись обратно в топь, сбегал за одеждой, как мог закутал Дильку, подхватил ее на руки и потащил к избе.

По уму, надо было все хорошенько спланировать. Надо было идти размеренным шагом и останавливаться для передыху. Надо было одеться или хотя бы нормально укутать сестру – и держать ее так, чтобы не заслоняла дорогу, не вываливалась из рук и не перевешивала в ту или другую сторону. А я вообще не соображал, что делаю, бежал изо всех сил, оскальзывался на валежнике и мокром дерне, глох от собственного дыхания и вроде захлебывался легкими и ошметками горла, ветки стегали, сучья драли кожу и волосы, сшибая шапку, которую я успел нахлобучить. Коченелая Дилька выскальзывала глыбой льда. В голове стучало: быстрее, быстрее.

По лесу тяжко бегать даже налегке. Это пересказывается быстро, а я все ноги стоптал, до утрамбованного мяса.

Главное – дотащить до избы, а дальше все уладится, подумал я и чуть не встал как лбом об столб. Это ведь уже было, вот только что – и оказалось неправдой. Но рыдать и стучать кулачками по земле немножко поздно. Ворота. Я, засипев, перехватил Дильку поудобнее и ввалился во двор, чуть не падая.

Вот, дотащил. Пусть все уладится.

Надо в дом занести.

Дверь в дом была закрыта. Это я ее так мощно захлопнул, что ли? Гадство.

Сейчас, подумал я, соображая, куда положить сестру, – с нею на руках я дверь точно победить не сумею. Выронить еще не хватало.

На землю класть не буду, хватит.

Я неуклюже развернулся, оглядываясь. Баня качала открытой дверью.

А ветра-то нет.

Зачем я это замечаю, с ненавистью подумал я.

Затем, что лужи воска были в бане.

И затем, что сейчас из трубы над баней дымок струится.

Растопил ее кто-то.

Рас-то-пил.

Тут бы мне Дильку и положить, по уму-то: понятно же, что бабка прибежала и растопкой занялась, а людям, запихивающим мою сестру в болото, я доверять еще не научился. Решит и меня куда-нибудь