— Можно, конечно, и так, сэр. Своего рода резюме, как говорят французы. Так и удобнее и быстрее…

— Благодарю вас, сэр, с удовольствием. Только немного. Учитывая ранний час… Благодарю вас…

— Действительно превосходный виски. Недаром вы так хотели именно эту марку…

— Да, вы правы… это… сэр… совершенно верно, в том-то и дело, вы попали в самую точку. Обвинение потребует смертной казни на основании законов военного времени. И мы… Об этом я и хотел сказать пару слов.

— Простите?

— Конечно, лучше с самого начала. Итак, с начала. Но дайте мне сообразить, где, собственно, начало. Скажем, началось все 28 февраля, холодной туманной ночью, когда непрерывно лил дождь и в воздухе появились даже первые снежинки, превратившиеся к утру в настоящий снег, который выпадает тут не более раза в год и вызывает панический ужас. В эту ночь и был задержан наш подсудимый. Случилось это к северу от Иерусалима, милях в десяти севернее маленького городка, именуемого Рамалла, что означает Холм Господний, в деревеньке Ал-Бира. Это место упоминается в Ветхом завете и называется там, если не ошибаюсь, Бет-Эль.[37] Такая убогая деревенька — оливковые деревья, небольшие огородики. Сюда после захвата Иерусалима в середине декабря армия Алленби дошла на едином дыхании. Дошла и остановилась неизвестно почему, — может, передохнуть, перевести дух после первых восторгов победы. Здесь проходит линия фронта, турки — по ту сторону холма, но их совсем не видно. Линия фронта — прямо носе-редине деревни, кучка домов на склоне холма — на ничейной полосе. Их обитателям, бедным пастухам, разрешается пасти скот где угодно. Один прыткий офицер успел выдать им 'удостоверение о благонадежности', дающее право беспрепятственно передвигаться. В деревне расположен взвод развеселых ирландцев. Командует ими парень из Ольстера — всего лишь в чине старшего сержанта. Они нарыли траншей, наставили пулеметов и засели там, предаваясь воспоминаниям о своем Ольстере, дыша зимним туманом, который приходит с моря. Время от времени они, подражая арабам, гортанно покрикивали на коз и подзывали пастуха, чтобы тот показал удостоверение. Но, поскольку арабского они не знали, переводчиков не было, то не могло быть и речи о связи с местным населением, которое воспринимало их как какие-то неодушевленные предметы. Поэтому удивительно, что они вообще заметили его в предрассветной мгле, что задержали; странно и то, что, задержав, тут же не отпустили; но, с другой стороны, сейчас я думаю: а может, он хотел этого, может, сознательно шел на то, чтоб его задержали, судили и дали возможность произнести речь…

— Тридцать один. Он весьма тщедушен, черноволос, среднего роста, и хотя он старше меня всего на десять лет, но выглядит так, будто от пего произошел на свет мой дед — все лицо в морщинах, словно его извилистые хитроумные мысли просочились сквозь черепную коробку и проступили на лице. Тридцать один год, а держится как степенный пятидесятилетний человек. Когда его задержали в ту туманную ночь, он был в широкой абайе[38] и гнал перед собой трех черных коз, притворяясь пастухом. Вместе с козами он вышел прямо на позицию этого ирландца Мак-Лейна, пробудив того ото сна.

— Совершенно верно, сэр, он вышел из тумана на исходе ночи. У него спросили удостоверение, удостоверения не было, тогда ему велели ждать — на рассвете с ним разберутся. Но не прошло и нескольких минут, как ему уже вздумалось бежать под покровом темноты, которая еще не рассеялась. Тогда его поместили в сарай, заперев вместе с козами. Он просидел там целый день, отказывался от пищи, ругался по-арабски, злой, как собака, ждал, когда им надоест, и они отпустят его на все четыре стороны. Надеяться на это у него были все основания; из своего закутка он прислушивался к разговорам, понимая каждое слово, но виду не подавал. Они уже были готовы отпустить его, потому что в такую бурю его невозможно было доставить в Рамаллу, где штаб, но сержант заупрямился — пусть сидит до тех пор, пока не прибудет наряд военной полиции — они разберутся…

— Да, сэр, и мне любопытно. Две недели назад, когда мы с Мак-Лейном восстанавливали обстоятельства задержания, чтобы представить сержанта к награде и повышению в чине, я спросил, что же все-таки вызвало у него подозрение, и он ответил: «Козы его сторонились. Я всю жизнь имел дело с овцами, козами — животные его явно сторонились». По тому, как они нервничают, эти козы, он почувствовал, что задержанный вовсе не пастух. Ха-ха, вот, что значит наблюдательность. А назавтра прибывают гости из Иерусалима — два полицейских и переводчик, некий Роджер Эванс, выпускник Оксфорда, из тех ориенталистов, которых готовят наши университеты, — они могут постичь тайны Корана, но когда нужно попросить по-арабски чашечку кофе, у них путаются мысли и заплетается язык, поскольку их профессора, никогда не бывавшие восточнее Оксфорда, обучали их так, будто арабов на свете вообще не существует; так, как преподают латынь или санскрит. Эванс был зол на весь мир за то, что его подняли среди ночи, погнали в дождь, холод и снег, — и все из-за какого-то полоумного пастуха, который сидит сейчас в уголке, скрючившись под абайей.

— Сейчас, сэр… скрючившись под абайей, а маленький ирландец извиняется на все лады, стоя навытяжку. Переводчик выдавливает из себя слова на стерильном оксфордском арабском, задержанный отвечает раздраженно, отрывисто, полицейские ведут протокол — путанная история о козах, которые якобы потерялись, а дождь смыл их следы, о деревне но ту сторону границы, и все сердятся на зануду ирландца, который устроил переполох неизвестно из-за чего. Переводчик уже собирается уходить, но очертания лица пастуха и его глухой голос вдруг затрагивают какую-то струну в его памяти, он тысячу раз описывал нам этот момент, его ведь тоже представили к награде и к повышению — видите, сэр, кое-кому эта история пошла на пользу. Эванс попросил еще света, арабу велели встать, сняли с него капюшон, поднесли поближе керосиновую лампу. Эванс посмотрел на него в упор и приказал сбросить этот арабский маскарад; тот не хотел, сопротивлялся, но солдаты сорвали абайю — и что же под ней? Черный костюм, галстук в тонкую полосочку, в кармане пиджака книга, из которой торчат бумаги. Теперь переводчик узнал его, расхохотался и обратился к нему уже по-английски: 'А, господин Мани, так это вы?'

— Мани, сэр, это его фамилия.

— Иосиф Мани. Если по-английски, то звучит как «деньги», но с этим никак не связано, или как «мания», но и с этим нет никакой связи.

— Нет, ничего не обозначает, просто довольно распространенная на Востоке еврейская фамилия. Потому что на самом деле этот «пастух» оказался евреем, который вдруг преобразился и ответил на чистейшем английском с шотландским прононсом, словно явился откуда-нибудь с берегов Лоха в Инвернессе: 'Да, все это было лишь представление'. Он обнял своего коллегу-переводчика и повел его к выходу, потому что сам тоже не кто иной, как переводчик на службе Его Величества…

— Да, сэр, именно с шотландским акцентом. Вы услышите завтра, когда он будет отвечать на ваши вопросы. Такое произношение он приобрел в школе при монастыре Сент-Джозеф в Иерусалиме; шотландский пастор привил ему этот акцент так прочно, что ему уже никогда от него не избавиться. Его отец и мать — подданные Великобритании, сэр, и значит он тоже английский гражданин, хотя никогда в Англии не был. Именно поэтому обвинение и обязано требовать смертной казни за измену родине. Об этом я и хотел поговорить с вами, господин полковник, заручиться вашим советом до начала процесса…

— Разумеется, сэр. Извините.

— Конечно, конечно. Я забегаю вперед, виноват. Я просто боялся утомить вас мелкими деталями, которым я сам как раз придаю большое значение и о которых могу рассуждать часами.

— С удовольствием, сэр. Итак, лишенный панцыря, то есть абайи, он стоял посреди комнаты в потрепанном черном костюме, из карманов торчали бумаги, а он плел что-то несусветное о какой-то женщине, живущей за линией фронта, сбивался, но наш упрямый ирландец, которого распирало от гордости, что его подозрения оправдались, недолго думая отобрал у него бумаги и обнаружил среди них карты Палестины, листовки, написанные от руки по-арабски, и хотя содержание их он не понял, было ясно, что это явно не письма к любимой женщине. Он нашел веревку, связал «своего» пленника и, не полагаясь ни на переводчика, ни на полицейских, лично, призвав на подмогу двух своих солдат и оставив доверенную ему позицию, отконвоировал господина Мани в Рамаллу, а оттуда арестованного уже доставили в Иерусалим. Я прекрасно помню вечер, когда его привезли, — слякоть, холодно, хотя снег на улицах уже почти растаял; мы, несколько офицеров, сидели в клубе, грелись у печки и непринужденно болтали; тут заходит дежурный и сообщает: 'Возле Рамаллы поймали шпиона, его привезли и сейчас допрашивают'. Поднялся страшный шум — я давно заметил, сэр, что мы, англичане, приходим в сильный ажиотаж, как