— А как же без того? — согласилась Марунька. — Мы ж люди, а не звери какие, что поедом едят друг дружку. Ну, давайте.

И она лихо опрокинула стакан.

Выпил и Степан, а закусывать из тарелки, куда наложила закусок Лидия, не стал, даже чуть отодвинул ее, ковырнул вилкой в чашке с капустой.

Лицо Лидии, загоревшееся при появлении Степана, теперь вовсе потемнело, она наклонилась к Данилке, подрагивающей рукой стала оправлять его рубашонку, хотя она была в порядке.

Все это — и поведение Степана, и состояние Лидии — не укрылось от Михаила. Он в отодвинутую Тихомиловым тарелку положил ложку капусты и поставил ее снова перед Степаном. Тот медленно повернул тяжелую голову, глубоко ввалившимися глазами поглядел на Михаила.

— Ты в колонии, должно быть, в передовых ходил?

Михаил усмехнулся.

— Да как тебе сказать, Степан Кузьмич… Амнистии мне никакой не вышло. А в общем-то был там не на последнем счету.

На Степана с Михаилом никто теперь, кроме, может быть, Кати да Петрована, особого и внимания не обращал, снова плавал в горнице беспорядочный галдеж, становясь все гуще. А потом опять вдруг резко пошел на убыль. И по мере того, как хмельной шум оседал, все отчетливее слышался в кухне деревянный стук костыля.

Сгорбленная Федотья с седыми сосульками выпавших из-под платка волос обозначилась в пустом проеме дверей уже в полной тишине. Она перешагнула через невысокий порожек, оперлась, по обыкновению, на костыль обеими руками, некоторое время оглядывала людей, часто и бессильно дышала. Неживые ее глаза, затянутые мокрой пленкой, ничего не выражали — ни злости, ни презрения. Даже по Михаилу и Степану она скользнула взглядом пустым и мертвым, будто и не узнала ни того, ни другого.

Глаза ее ожили, вспыхнули холодным и неукротимым бешенством, когда она увидела, что Лидия держит на руках сына Кати Макеевой. Старуха перестала даже дышать, будто дряблое ее горло сдавило невидимой петлей. Она вскинула свой костыль, указывая на Лидию, прокричала:

— Дьяволи-ица!

Катя резко поднялась, а старуха, где только и силы у нее нашлись, еще резче повернулась к ней:

— С-сатана!

И со стуком опустила палку.

— Уходи-ка ты от нас, Федотья, — проговорила было Катя.

— Вот, вот… — старуха теперь указала костылем в сторону Михаила и Степана. — Бесы пришли! А сатана давно тут живет! — Пилюгина снова ткнула костылем воздух по направлению к Кате. — Чертенят наплодила!

Так и не опуская костыля, прочертив им в воздухе, уставила его снова на Лидию и теперь уже не захрипела, а, расходуя последнюю ярость, выплескивая ее до дна, завизжала:

— А тебя, дьяволицу, в кумовнихи позвали! В кумовнихи… А ты и рада, проклятущая…

Прокричав это, старуха пошатнулась. И упала бы, наверное, и никто, пожалуй, не поддержал бы ее, да стрелой влетела Софья, молодая, проворная, красивая, в белом кашемировом платке с красными цветками, один конец которого был обвязан вокруг шеи, другой лежал на спине.

— Бабушка, бабушка! Кто же тебе велел сюда? Пойдем-ка домой. Пойдем…

Она подхватила старуху и повела ее к выходу.

Федотья не сопротивлялась. За порогом уже Софья обернулась, блеснула в улыбке своими большими, грустными и будто виноватыми глазами.

— С приездом, Михаил, тебя…

И они со старухой скрылись.

Михаил сидел ошеломленный. Да и остальные не сразу пришли в себя. Софья ворвалась как молния, осветила горницу ярким светом и исчезла, оставив людей будто опять в каком-то полумраке.

— Да что ж вы, гости дорогие?.. — опомнился раньше сгех Петрован. — Давайте-ка, и я скажу… Катерина, ну-к разлей людям от нашей радости.

Все зашевелились, задвигались, а Михаил все смотрел в распахнутый проем дверей.

— Да это… кто такая была? — спросил он.

— Сонька это, дочка моя, — ответила ему Лидия,

На другое утро после возвращения Михаил встал до солнца, не дожидаясь завтрака, обошел всю деревню, поднялся на кладбище, постоял возле него, поскольку к могилам пройти было невозможно — они были завалены глухими еще, метровыми снегами, а возвращаясь, увидел бегущую на работу Софью Пилюгину, повернул, не раздумывая, за ней.

— Ой! — воскликнула она, когда Михаил вошел в бревенчатый телятник. В руках у нее было по ведру, она, растерянная, так и застыла с ними посреди небольшого помещения с печкой и крохотным окном. Румянец на белых щеках, натертый утренним морозцем, стал разливаться по всему лицу. — Чего тебе?

— Поздороваться зашел, — улыбнулся Михаил. — Или нельзя?

— Да можно… что ж.

— Тогда доброе утро, Соня.

— Ага, — кивнула она, все более смущаясь. — Доброе… А я вот на ферму за обратом. Телят своих поить.

— Давай я помогу тебе принести.

И он хотел было взять у нее ведра.

— Еще чего… — Она поставила на скамейку, приткнутую к стене, оба ведра, отвернулась и стала глядеть в оконце.

Так они постояли некоторое время — Софья у окошка, а Михаил у дверей. Он глядел на нее, она чувствовала это, лицо и шея ее полыхали.

— Вон ты какая выросла, — промолвил потом он.

— Какая еще?

— А красивая…

Слово это будто ударило ее больно, она повернулась, резанула его жгучими глазами, торопливо схватила ведра и шагнула к двери.

Она шагнула, а он не двинулся с места.

— Чего ты? Вон люди-то… — кивнула она за окно. — Пусти давай.

— А ты боишься, что ли, людей?

— Ничего я не боюсь! Уходи ты…

— Ухожу. А вечером я опять приду сюда.

И он шагнул за порог.

Когда Михаил не спеша спускался по протоптанной в снегу узкой тропке к деревенской улице, Софья молча смотрела вслед ему сквозь оконное стекло. Огромные глаза ее, растерянные, напуганные, поблескивали влагой.

А Михаил домой не пошел, свернул к дому Марии. У крыльца он обколотил свои бурки, хоть снегу на них почти и не было, решительно толкнул дверь.

Степан хмуро сидел за столом и будто нехотя пил чай. Мария, аккуратно прибранная, в тугом ситцевом платье, в чистом льняном фартуке, тонкая и стройная, как девчонка, сажала в печь деревянной лопатой калачи. Увидев Михаила, она проворно разогнулась, кинула невольный взгляд на кровать, будто опасаясь, тщательно ли она застелена, смахнула с розовых, нагретых печным жаром щек капельки пота.

— Милости просим, милости просим… Раздевайся. Завтракал, нет? Давай-ка вот…

— Здравствуйте. А что ж, давай, теть Маруся, чайку покрепче.

На приветствие Степан не ответил, но Михаил на это будто и внимания не обратил, разделся и сел к столу.