так не придумаешь. Я так, не обессудь, размышляю — каково бы Степану было, вернись он… Может, понял бы, а может, и нет, чего с тобой произошло. Оно жалко Степана, да, может, и для него, и для тебя лучше, что он…

На это Катя ничего не ответила. Оба они долго сидели в полном молчании.

Первым нарушил его Макеев. Глядя куда-то вниз, он негромко проговорил:

— А коли посчитаешь возможным — так и сошлись бы с тобой, а что ж? Оно, конечное дело, инвалид я, разно-длинные ноги-то у меня, это тоже надо во внимание принять. Да силов бог не отнял, помог бы я тебе детишков поднять. С этим же, — кузнец кивнул на ее живот, — уже пятеро будет, не считая Мишухи. Про Мишку чего говорить, с тюрьмы мужиком вернется. Ну а коли не посчитаешь — так и не надо сходиться, давай просто объявим, что я это тебе нагулял, а никакой не Пилюгин. Нагулял, да и дело, подлецу, сторона.

— Да разве люди не знают кто… от кого?!

— Люди много знают, да мало помнят. Потихоньку-то все затрется. Залижет ветер, как ямку в снегу.

С таким вот, поразившим Катю предложением и пришел к ней кузнец Петрован Макеев.

Прощаясь с ним, Катя положила руки на его крепкие плечи и сказала:

— Нет, Петрован. За доброту спасибо, а не могу. Если бы… ну как тебе сказать? Ну, было бы что у меня в душе к тебе…

— Да это что говорить, — ответил он. — И у меня ничего… так, виноватость свою почувствую иногда.

— Какую виноватость?

— А надо было мне тогда за закуской-то тащиться… Оставлять тебя одну с Пилюгиным в кузне. Ведь знал, чего он от тебя добивается, видел, какая ты не своя прибежала тогда, как Донька-то умирала. Да все самогонка проклятая в голове шумела, весь ум выбила на ту минуту…

Петрован ушел, уходя, вроде и хромал, показалось Кате, меньше, так, чуть припадал на покалеченную ногу. В окно она с грустью смотрела на него до тех пор, пока он не скрылся. А через неделю где-то сгорбленная Федотья, когда Катя бежала в контору мимо их дома, крикнула из-за огорожи:

— Эй, постой… Ну-к, выслухай, язви тебя.

Было раннее утро. Катя торопилась в контору, чтоб передать в район с Марией сводки по сенокосу и сдаче молока, та уже ходила возле запряженной тележки, давно готовая к отъезду. Катя хотела было махнуть Федотье рукой, потом, мол, да подумала: на всю улицу разорется старая квашня, начнет выкрикивать вслед грязные ругательства.

— Чего еще? Говори скорей, некогда.

— А вот чего, вот чего… — бормотала старуха, подходя. — Ишь, некогда ей, прыткая шибко стала.

А подойдя, замолчала, уставилась темными и холодными, как у змеи, зрачками на выступающий у Кати из-под кофточки живот.

Внук ее, Пашка, рубил возле сарая хворост на растопку. Заслышав голоса, он бросил работу, подошел с топором к воротцам, встал в проеме, держа почему-то топор обеими руками, и принялся сверлить Катю не по-мальчишески злыми глазами. Взгляд его был такой зловещий, что у нее мелькнула мысль: ах, волчонок, в ловком-то месте где застанет, так и зарубит без жалости, надо за детьми еще пуще глядеть.

Так они, старуха и ее внук, четырнадцатилетний сын Артемия Пилюгина, с двух сторон сверлили ее враждебными глазами, пока не послышался девчоночий голосок:

— Пашка, я все сносила, еще-то будешь рубить?

Это кричала девятилетняя Сонька. Пашка не шелохнулся, не поворачивая головы в ее сторону, не отрывая злобного взгляда от Кати, бросил по-хозяйски:

— Ведра бери да огурцы поливай!

И тотчас звякнули ведерные дужки, мелькнула возле дома девчонка в выгоревшем ситцевом платьишке, убежала поспешно в огород. «Затыркали совсем девчонку…» — пожалела Катя дочку Лидии. Вся Романовка знала: после смерти Пилюгина в доме безраздельно господствует Федотья, что сын его Пашка подчиняется ей с полуслова, что вдвоем они совсем замордовали и Соньку, и саму Лидию.

— Вот чего я тебя, королева нежданная, испросить хотела, — зашевелила иссохшими губами Федотья. — Че это хромоногий пьянчужка, кузнец-то вонючий, по всей округе трепать взялся, будто это… — Старуха приподняла костыль и чуть не ткнула Кате в живот. — Будто он тебя огулял?

Катя ожидала чего угодно, только не такого вопроса. Но она не растерялась, лишь отступила невольно на шаг.

— Какое твое тут… собачье дело?

— Не лайся, паскудница, а то… — И Федотья, глянув на внука, дрябло рассмеялась. — Ишь какая… не шибко ли она рассмелилась? А такое, Артемушкино это дите. Как выпростаешь его из поганого брюха — отдавай.

И опять какого угодно поворота ожидала Катя в разговоре, но только не такого.

— Чего-о?!

— По добру не отдашь, силком отберем, — проскрипела старуха.

От этих слов внутри у Кати все возмутилось, загорелся под сердцем жаркий огонь и облил ее всю, и словно выжег то постоянное брезгливое чувство, с которым она носила в себе ребенка Пилюгина. Эти слова оскорбили в ней что-то самое глубинное и сокровенное. Она не понимала еще, что в ней впервые шевельнулось извечное и великое материнское чувство. Катя отступила еще на шаг, выбросила вперед кулак и, со сладострастием показывая старухе фигу, на всю улицу закричала:

— А это видела? Видела? Видела-а?!

А между тем слух, что ребенок у Кати будет не от Пилюгина, а от кузнеца Макеева, возникнув, не исчез. Романовские бабы слух этот сразу же поддержали, и он пошел гулять по всей округе.

— Зачем, зачем ты эти… слухи пускаешь? — спросила Катя как-то у Петрована, остановившись возле кузни. — Везде вот говорят, даже в районе.

Макеев ходил вокруг разобранной лобогрейки, собираясь ее отлаживать к страде.

— А пущай говорят, — недружелюбно как-то отмахнулся он.

— Разве мне оттого легче?

— Да и не тяжеле ж, — пробурчал упрямый коваль.

Вскоре после этого, оставшись вечером в конторе вдвоем с Марией, Катя спросила:

— Слыхала, Марунь… россказни Кузнецовы?

Та глянула на председательницу и опустила глаза.

— Кто ж не слыхал? Он встречному и поперечному в уши дует.

— И неужель верят ему? Ну где-то там не знают всего. А в самой Романовке-то?

— Так видишь ли, Катерина, — усмехнулась Мария, заворошила бумаги, складывая их в расшатанный ящик стола. — Правдивое слово кажет путь, а сплетня крюк. Тебя кто подсторожил, что ли, с Пилюгиным?

— Так, а Мишка-то за что его?

— А пущай иной так гадает, другой эдак. Мишке твоему это уж все равно.

Мария задвинула ящик стола, поднялась и пошла к двери. Катя раздумчиво произнесла:

— С одной-то стороны, я понимаю, чего он на себя взял. Добрый он. А с другой… если, говорит, посчитаешь нужным, так и сойдемся давай.

— Так если посчитаешь… Не на веревке ж он тебя волочет.

— Да все равно ж это… Понять-то как? — начиная сердиться, проговорила Катя. — Капкан поставил, да и советует — хочешь, так иди в него!

Марунька уже стояла у дверей, взявшись за скобу. После этих слов она чуть подумала о чем-то, усмехнулась и сказала:

— Дура ты, хоть и председательница.

И странно, слова обидные, а Катя нисколько не обиделась, только посмотрела на Марию как-то