чтобы отбивать кочевников.

— Твоя сила — земля, царь Иоанн! — говорил Димитрий. — Сила народа, живущего на ней! Твоя крепость — земля! Строй на ней сильные города, укрепленные стенами, строй монастыри. А самой сильной крепостью, где будут сидеть твои люди веры и власти, должна быть одна твоя Москва, и ее стены должны быть крепче всех других стен.

— Я старик, смерть моя близка, — шелестел Димитрий. — Но только я закрою глаза, и опять передо мной мой великий город: на высоком берегу, с трех сторон окруженный водой, стоит Царьград. Высокие стены с двадцатью восемью воротами охраняют его. На высоком каменном мысу семь холмов. Великий Дворец стоит у самого моря, а дальше, все выше и выше, белеет мрамор построек, под медными крышами… Золотом блестят купола церквей. Царь Иоанн, построй себе такой город в крепких стенах. Ты можешь! Ты — счастливее нас. Мы были подобны малому саду на тучной земле, который хозяин тесно засадил множеством разных растений. Мы гибли от нашего изобилия. Мы все стали сильными, и слишком много распрей подымалось среди нас. А ты — свободен! Ты можешь быть один. Перед тобой бесконечные земли. У тебя народ верный и могучий. Возьми главное из того, что знаем мы — самое красивое, самое мудрое, все остальное брось… В твоей стране просияет правда, еще не искаженная многословными учениями. Ты сделаешь страну свою великой.

Старик Димитрий вскоре умер, в Москве началась великая стройка. Еще до приезда Софьи стали было русские мастера Кривцов и Мышкин строить каменный собор Успения, но не сумели, и здание рухнуло. Завалилось! Развалины собора быстро разбил машинами и убрал зодчий Родольфо дельи Альберти, родом из Болоньи, которого по настоянию Софьи вывез в Москву московский посол Семен Толбухин.

Гремела по всей Италии слава и зодчего — мессира Родольфо Фиоравенти, которого потом на Москве прозвали Аристотелем. Это в Риме он снял тяжелые колонны языческого храма богини мудрости Минервы и перенес их в Ватикан для христианского храма. В Болонье он передвинул тяжелую башню делла Мациони высотой в 12 метров на расстояние в 35 футов. Его знали и Неаполь, и Милан. Знала и Венгрия, где он строил мост через Дунай. Его к себе в Константинополь звал и турецкий султан, но великий зодчий Родольфо предпочел Москву.

Со своим сыном Андреем и учеником Пьетро двинулся туда шестидесятилетний Родольфо, и в бревенчатой палате он преклонил колено перед Софьей. Он был в черном узком платье, с золотой цепью на груди, в бархатном берете на седых длинных волосах. Родольфо показался Софье видением ее молодости..

— Мессир Родольфо, — сказала Софья, — построй нам каменную церковь! Сделай так, чтобы Кремль был бы прекрасен, как Константинополь.

Сквозь слюдяное окно покоя великой княгини врывалось январское солнце, пятна лежали на красном ковре, застилавшем деревянный пол. Итальянцы-мастера слушали и смотрели на великую княгиню почтительно, с оттенком сожаления: и как эта женщина добровольно поехала в страну, где такая грязь, снега, вьюги, черный Кремль! Ведь здесь положительно невозможно носить длинноносую бархатную обувь!

— Я зодчий, но я художник, василисса! — с поклоном отвечал седой Родольфо. — Позволь мне сперва посмотреть, какова эта страна, каковы здесь люди, как они сами строили здесь, о чем они мечтали, когда строили. И тогда я найду то, что им надо, и пленю их же искусством. У них мы должны учиться, чтобы превзойти их же. И они помогут мне сделать, что надо. По весне, когда пахли распускающиеся тополя и березки, по дорогам, где еще лежал, словно шкуры, синий сквозистый снег, мессир Родольфо съездил во Владимир, посмотрел там собор Успения, который заложил когда-то князь Андрей Боголюбский. Единым махом поднялось ввысь огромное белое строение, увенчанное пятью куполами, с широкими золочеными крестами. Сине-золотые, багряно-желтые стлались по стенам внутри его росписи, перламутрово-свежие, хотя уже около трех веков пронеслось в этих высоких сводах.

Огрузнув впечатлениями, Родольфо стал строить Успенский собор в Кремле. И как вдохновительна для его творчества оказалась эта бедная, свободная, открытая всему доброму, могучая земля! Легки были голубоватые дали, нежен зеленый пух лесов, серебром звенели жаворонки в синем небе, ничто не стесняло, не давило творчества художника… Рядом с художником не было другого, трудного человеческого дыхания; не с кем было состязаться, не с кем было спорить, и древние семена эллинской красоты взошли здесь невозбранно во всей их силе…

Архитектор сам показывал русским рабочим и мастерам, как месить глину, как ее обжигать, чтобы надежны, плотны и легки были кирпичи, выработал форму кирпича. Показывал, как надо растворять известь в твориле, чтобы кладка была так прочна, что сам кирпич скорей лопнет, не выдержав груза веков, но известковые швы останутся целы. И москвичи, с руками в мозолях от топоров, понимавшие тонко гармонию деревянных зданий, изумительно чувствовавшие, как сочетается стихия рубленого венца с вздымающимся над землей шатром, венчаемым резным князьком с конскими или медвежьими головами на воротах, с резными наличниками на окнах, с деревянными крыльцами, учились теперь искусству каменной архитектуры.

Окруженный толпой этих чутких дровяных зодчих, архитектор итальянец Родольфо выводил каменные своды, легкие и в то же время прочные, показывая им и совершенствуя их талантом то высокое искусство стройки, которое, зачавшись в солнечной Элладе, развилось в базиликах и храмах Италии и Рима.

От утра и до ночи бродил мессир Родольфо по лесам вокруг растущих стен Успенского собора, смотрел, как со всех сторон и за Москва-рекой свободно синеют леса, расстилаются луга и поля, как всходят, клубятся и тают в светлом небе белые облака. Слушал бодрые крики, голоса работных людей, скрип воротов, поднимающих на стены кирпичи, известковый раствор. Рождалась новая, неведомая пока жизнь!

На стройку часто жаловал сам великий князь Иван Васильевич. Так за тысячу лет до этого царь Юстиниан посещал стройку великой Софии Константинопольской, как это описал подробно Павел Силенциарий. Иван Васильевич и Софья, как Юстиниан и Феодора, оба накидывали холщовые плащи, а Софья повязывала голову белым платком.

Стоя на лесах собора, наблюдая за спорой работой, Софья перебрасывалась с мужем лишь отрывистыми замечаниями. Она не говорила на людях, она внутренне ликовала. В далекой лесной земле понемногу, медленно, но прочно возрастало то, что она так любила.

Через четыре года работы Успенский собор стал наконец во всей своей красоте — прочно, опертый на четыре могучие колонны. Фрески застлали стены и колонны переливным ковром. Пятиярусный иконостас заблестел золотой резьбой. Окаменевшей своей музыкой Успенский собор запечатлел стройные души создавших его людей.

И москвичам по душе пришлось новое строительное искусство. Бородатые мужики, отдыхая на лесах, аж дивились огромности форм, которые сами же создавали, испытывали радостную гордость, понимая полет ввысь мощных столбов, сияние золотых куполов, сходящихся, истончающихся в крест, словно тающих в небе, в облаках, в звонах дорогих колоколов, прозревали свои новые возможности.

За собором Успенским встал Благовещенский, потом Архангельский… Кремль рос, обстраивался, словно прирастал, и росла семья великого князя. Софья рожала и рожала детей — Федосью, Елену, Василия, Гавриила, Юрия, Димитрия, еще Федосью, Семена, Андрея, Евдокию…

А при новых соборах стало невозможным убожество старых стен Кремля, покосившихся в своих пряслах, подпертых инде бревнами, прокопченных дымом печей и пожаров, да кое-где и просто готовых рухнуть: драгоценные камни требуют себе оправы, и соборы требовали красивых каменных стен.

Было уже кому строить их. Византийцы, итальянцы и немцы стаями, как птицы на весеннем перелете, летели в Москву, где их ждали широкие возможности в работе. Въехал на Москву престарелый Иоанн Палеолог Рало, со всей семьей и его взрослые сыны с семьями же. Приехал константинопольский боярин Федор Ласкарие с сыном Димитрием. Приехал Петр Антоний, архитектор, с учеником Замантонием,