пустым», и в письме своему другу А. А. Дельвигу примерно в начале марта Пушкин рисует картину уже иного совсем рода:

«Ты пеняешь мне за Московский вестник — и за немецкую метафизику. Бог видит, как я ненавижу и презираю ее; да что делать? собрались ребята теплые, упрямые; поп свое, а чорт свое. Я говорю: господа, охота вам из пустого в порожнее переливать — всё это хорошо для немцев, пресыщенных уже положительными познаниями, но мы… А время вещь такая, которую с никаким Вестником не стану я терять. Им же хуже если они меня не слушают».

Явно — Пушкин ищет своих путей, Погодин — своих.

Создание крепкого, с «положительными знаниями», оперативного печатного органа, своей литературной группы, привлечение к работе Жуковского, Плетнева, Вяземского и других нужных людей — оказывается для Пушкина трудным делом.

Увлекаемый московским вихрем все усложняющихся обстоятельств, влияний, в непрерывном ряду развлечений, встреч и торжеств, поэт все больше ощущает свое одиночество — так пишут его современники.

Предчувствия, тоска, заботы, образы вместе с замыслами осаждают поэта.

Прощаясь с М. Н. Волконской на памятном вечере, он целует ей руки, говорит, что поедет непременно собирать материалы о Пугачеве, будет на Урале, проедет и в Сибирь и туда — в Нерчинск. В его тогдашнем творчестве все время наряду с основными темами вспыхивают отдельные образы, как бы стоящие в своей очереди и ожидающие внимания со стороны поэта.

В пышном мадригале З. А. Волконской, этой «царице муз и красоты», любящей «игры Аполлона», держащей рукою нежной «волшебный скипетр вдохновений», — ей, увенчанной двойным венком, ей, над челом которой «и вьется и пылает гений», — поэт просит красавицу не отвергать и его смиренной дани, и в мгновенном повороте неожиданно выбрасывает сравнение — простое, предельно потрясающее: пусть эта изумительная богиня с улыбкой внимает «голосу поэта»; подобно тому

А Каталани — великая итальянская актриса, чаровавшая Пушкина в театре оставленной Одессы.

И в белый зал князей Белосельских-Белозерских вместе с Пушкиным входят образы южных степей — цыгане, с которыми он бродил под Кишиневым, слушая песни своей случайной и ветреной подруги, образ блестящей итальянской певицы, образ няни, ждущей поэта в глуши лесов…

В эту зиму и весну Пушкин ежедневно — и даже иногда не по одному разу на день — бывал на окраине Москвы, на Пресне; где в своём двухэтажном доме жила семья Ушаковых. Он ухаживал за старшей из сестер Ушаковых — тоже Екатериной Николаевной. Было ей семнадцать лет, были у нее пепельные косы, синие глаза, была она веселая, резвая, оригинальная девушка — «ни девочка, ни мальчик», по словам Пушкина…

«В доме Ушаковых все напоминает о Пушкине, — читаем мы в дневнике одной московской барышни тех лет. — На столах — его книги, среди нот на фортепиано — пушкинская «Черная шаль», и «Цыганская песня», и «Талисман», в альбомах — его рисунки, стихи, карикатуры, и только и слышишь — Пушкин, Пушкин, Пушкин…».

Москва была убеждена, что Пушкин женится на Кате, что это вопрос решенный, не зря же он то и дело посвящает ей стихи. Но мы видим, что и в эти светлые стихи вшиты мрачные строчки, что в них шевелятся тревожащие поэта страшные образы:

Состояние духа поэта таково, что, уезжая запоздно из гостеприимного дома Ушаковых на Пресне, поэт заезжает на ближнее Ваганьковское кладбище, где, оставив экипаж, бродит между могил до весеннего рассвета.

Мы знаем, что, спустя целый год, на полях рукописи новой поэмы Пушкина «Полтава» появится рисунок виселицы и на ней пятеро повешенных, а рядом еще двое повешенных, один из которых, возможно, похож на Пушкина. Таково бурное смятенное состояние души поэта весной 1827 года.

24 апреля письмом к генералу Бенкендорфу поэт просит разрешить ему приезд в Петербург.

В Петербург надо было ехать, чтобы встретиться там со старыми друзьями, особенно с теми, что стали литераторами, наладить литературные знакомства и примириться с родителями.

3 мая поэт получил от генерала Бенкендорфа разрешение ехать в Петербург в таких выражениях:

«Его величество, соизволяя на прибытие ваше в С.-Петербург, высочайше отозваться изволил, что не сомневается в том, что данное русским дворянином государю своему честное слово: вести себя благородно и пристойно, будет в полном смысле сдержано».

Пушкин оставляет Москву 19 мая, в ночь. Как знаменательны обстоятельства отъезда этого! По весне Соболевский нанял себе дачу у Тверской заставы, вблизи Петровского дворца — того самого, где прятался Наполеон от московского пожара. Дача была незатейливая, стаяла она среди таких же других домов, за ними тянулись уже огороды и дальше зеленели хлебные поля.

Проводить Пушкина собрались из Москвы друзья: Мицкевич, Хомяков, Веневитинов, Верстовский и другие. Однако им долго пришлось ждать — Пушкин запаздывал, Он был на «семике», на весеннем гулянье в Марьиной роще, на старом Лазаревском кладбище.

Пушкина ждали с самого полудня, а весть, что Пушкин задерживается на народном гулянье, лишь под вечер привез друг Пушкина, А. А. Муханов — он был тоже там.

На столах горели свечи, когда наконец приехал Пушкин. Все очень проголодались и сразу же сели ужинать. Пушкин сидел рассеянный, невеселый, без улыбки… Как только отужинали, он заторопился ехать. Подали коляску, и поэт сел в нее, не сказав никому ласкового слова.

— Александр Сергеич, — обратился к нему при прощанье Муханов, — возьми-ка письмо к брату моему Николаю Алексеевичу, он адъютант при графе П. В. Голенищеве-Кутузове, петербургском генерал- губернаторе, — пригодится братец!

«Александр Пушкин, отправляющийся нынче в ночь, — писал Муханов брату, — взялся доставить тебе это письмо. Постарайся с ним сблизиться; нельзя довольно оценить наслаждение быть с ним часто вместе, размышляя о впечатлениях, которые возбуждаются в нас его необычайными дарованиями».

Пушкин поблагодарил, положил письмо в бумажник, сел в коляску, тройка с отвязанным колокольчиком покатила по Петербургскому шоссе в полумраке легкой весенней ночи. Он скоро задремал. А когда проснулся — коляска стояла, солнце уже взошло, заглядывало розовое в экипаж, воздух свеж, пахло тополями и сеном, грубые голоса переговаривались — перепрягали лошадей.

— Какая станция?

— А Черная грязь! — ответила девушка с поклоном. — Не угодно ли, сударь, чайку? Молочка парного? Калачиков?

Навстречу от станции тяжело отъезжала высокая почтовая карета четверней, из окошек выглядывали пассажиры, почтальон трубил в рожок.