Мясо торжественно нес сам экзотический метрдотель, крепко охватив деревянное блюдо волосатыми пальцами.
Мясо было сочно, нежно, прекрасно, чуть горьковато, припаленное жаром; вино — мужественно- душисто, с сухой кислотцей, доброй крепости. Время парило, как орел, над пирующими, стыло на лету — над тремя крепкими, сильными мужами, любящими жизнь, любящими людей, любящими землю.
Липранди первый заметил и поднял голову от еды — подходила Мариула. С гитарой… Не спеша, торжественно. Трогала струны… Шла, чтобы петь!
— Слушайте, слушайте же, Пушкин! — схватил Липранди руку поэта.
…Голос Мариулы, низкий и густой, как мед, лился сквозь рыданья струн, выпевая завораживающе- грустную мелодию. Непонятны были чужие слова, но музыка струн и голоса говорила, что дело — как и всегда — шло о счастье, и о горе, и о любви, которые где-то в темных безднах жизни растут из одного корня. Песня заворожила трактир.
И песня оборвалась.
— Что она пела? О чем? — бросился Пушкин к Липранди.
Девушка, теперь пронизанная светом успеха великая актриса, гибкая, как змея, ловила на лету, хватала с полу летящее к ней серебро.
— Все об одном… — объяснил Липранди. — Вся Азия поет о любви и о смерти… Жил молодой боярин, любил красавицу гречанку. Та ему изменила. Боярин убил соперника, как собаку, бросил на ковер, сам плакал и топтал его ногами, а она просила прощения… Боярин убил и ее, бросил тела в Дунай!.. А кинжал вытер черной шалью убитой гречанки… Вот и все.
Пушкин, кусая губы, постукивал пальцами по столу… Мелодия пела в его душе, колыхалась, как море в Гурзуфе, набегала прибоем. Дышала его любовь к той властной, недоступной девушке… А что бы он сделал, если бы ему изменила та девушка? Та! Но на нее он ведь не имеет никакого права… На нее — единственную в мире. Но она русская — не могла, не могла бы она изменить! Ежели б «полюбила.
Мариула появилась снова, уже другая, заботливая, принесла снова полный кувшин вина. Пушкин смотрел на нее с восторгом побежденного, схватил, ее руку, зажал золотую монету в маленькую жесткую ладонь служанки.
— Спасибо! — сказал он. — Хорошо. Припоздалый октябрьский рассвет вставал за окном.
Деревья дымились в холодном тумане. В пестром своем архалуке Пушкин спал за столом, уронив голову на руки. Догоревши, свеча погасла. Огрызок пера брошен был на серый лист, где среди профилей Мариулы уже написана была срочная эстафета поэта ко всем людям, к миру о только что снова услышанной им великой тайне родства любви и смерти:
И снова неслышно возник рядом ласковый Никита.
— Александр Сергеевич! — тронул Никита за плечо своего хозяина. — А, Александр Сергеевич! Да что ж это такое! Извольте ложиться… Солнышко встает, а вы все сидите…
Глава 7. Михайлов день
Поездка генерала Орлова по пограничным рекам, по Пруту, по Дунаю затянулась — было много дела. Гетерии безрукого генерала Ипсиланти накапливались у тех водных рубежей, перебирались через них в Молдавию и в Валахию — день восстания против турок приближался. Орлов смог вернуться поэтому в Кишинев только к самому последнему сроку — к 8 ноября.
8 ноября — Михайлов день, день ангела генерала. Как он мог пропустить свои именины, этот богатый, хлебосольный барин! В Кишиневе, как и в Петербурге, как и в Киеве, жил он на широкую ногу: занимал две большие квартиры. В одной — в доме мадам Майе, содержательницы пансиона благородных девиц, помещались канцелярия и служебный кабинет генерала, в другой же генерал держал свою богатую, всем известную резиденцию.
Пушкин ждал генерала с нетерпением — должны были быть новости из-за рубежа.
Через генерала Орлова в Кишиневе Пушкин познакомился и с офицерами 16-й пехотной дивизии Орлова: либеральный мечтатель, отличный оратор, Орлов подбирал вокруг себя единомышленников. Первой бригадой в дивизии Орлова командовал генерал Пущин Павел Сергеич, человек просвещенный, уже мастер кишиневской масонской ложи «Астрея». Второй бригадой командовал генерал-майор Бологовский Дмитрий Николаевич, был он из заговорщиков, активный участник убийства в 1801 году императора Павла. Состоял членом «Союза Благоденствия» и капитан 32-го егерского полка Охотников Константин Александрович.
При 16-й дивизии генералом Орловым была организована школа ланкастерского взаимного обучения, которая поручена была майору Раевскому Владимиру Федосеевичу — человеку, настроенному очень революционно. Близким к Орлову был и поручик 31-го егерского полка Друганов, его личный адъютант.
Дивизия генерала Орлова, как и другие воинские части, была дислоцирована в Кишиневе ввиду неспокойной и сложной политической обстановки на южной окраине России. И она, как и другие, оказалась руководима группой военных заговорщиков, — дворяне-офицеры здесь, на отшибе, проводили политику постепенного овладения Южной армией; сам генерал Орлов принадлежал к «Союзу Благоденствия». Пушкин в этой вольнолюбивой, сплоченной дворянской группе мог быть принят разве в качестве известного поэта.
«Литераторы в России, — записал в те дни сосланный в Россию польский поэт А. Мицкевич, — образуют своего рода братство, связанное многими нитями… Писатели любили часто собираться вместе, встречались друг с другом почти ежедневно и проводили время в пиршествах, в совместных чтениях и дружеских беседах».
Однако даже и в этом качестве Пушкину нелегко было быть в окружении Орлова. Эти дворяне в Кишиневе не были теми утонченными барами, которых Пушкин знал в Петербурге, — кишиневские эти служаки были в конце концов просто очень провинциальны. Они упрощали положение и не придерживались версии, объясняющей пребывание Пушкина в Кишиневе официальной командировкой: «сочинителя» Пушкина они не обинуясь считали «ссылошным» за какие-то его стихи. И стихов-то этих кишиневские офицеры ценить по достоинству не могли, а сближение с самим поэтом, связанное с риском для служебного положения каждого из них, тоже не могло привлекать. Меж ними ходил даже злобный слушок, пущенный в Петербурге будто бы графом Толстым, прозванным «американцем», что Пушкина за его вольные стихи просто высекли в полицейском участке.
В довершение всего Пушкин оказался в Кишиневе очень стесненным материально — Коллегия иностранных дел задерживала и не выплачивала положенное ему жалованье (700 рублей в год) впредь до «выяснения его положения». А раз ему денег не платят, так какая же это командировка? Странно! Между тем безусловно верящий в себя, гордый, самолюбивый Пушкин не мог никак мириться со столь неопределенным своим положением. Он вообще всюду оставался сам собой, тушеваться не хотел, да и не умел. В Кишиневе говорили, что он каждый день стреляет из пистолета, готовясь к возможным дуэлям.
Но Михайлов день и грандиозные генеральские именины отодвинули в сторону все эти обстоятельства.
Орловская блестящая резиденция с утра заполнялась поздравителями— сослуживцами, подчиненными, друзьями. Оставив внизу свои широкие, как паруса, шинели с пелеринами, держа в руках черные треуголки с султанами белых, черных, оранжевых перьев, кивера, каски, фуражки, поздравители один за другим подымались по широкой белой лестнице.