разрешение на печатание этой книги «в той типографии, которая подведомственна г-ну Сперанскому».
«История Пугачевского бунта» в двух томах вышла в декабре 1834 года. Отпечатанная в количестве трех тысяч экземпляров, она, по словам ее автора, «не имела в публике никакого успеха»; действительно, после смерти Пушкина на его квартире оказалось 1750 непроданных экземпляров этой книги.
Публике, а главным читателем тогда был дворянин, книга Пушкина не понравилась. Но зато она понравилась императору Николаю.
Царь, выпуская «Историю Пугачевского бунта» в свет, думал таким образом воздействовать на свое дворянство, испугать его революцией.
Пушкин же, выпуская «Историю Пугачева», хотел в Пугачеве увидеть и показать не «Емельку», не «вора», не «злодея», не «разбойника», а смелого, властного, умного человека, который не бежит в страхе от Медного всадника, как побежал дворянин Евгений, а добивается того, что ему было нужно.
Фигура Петра Андреевича Гринева Пушкиным написана была не сразу. Начатая в рукописи 31 января 1833 года, «Капитанская дочка» закончена была 19 октября 1836 года и явилась в четвертом томе журнала «Современник», вышедшем в самом конце 1836 года.
Четыре почти года, стало быть, потребовались писателю, чтобы написать, показать публике Гринева, в то время как писание «Истории Пугачева» заняло у Пушкина в 1833 году всего один месяц. В образе Гринева Пушкин слил, во-первых образ молодого деревенского, не знавшего Петербурга дворянина; во- вторых, черты своего пленительного, добродушного, беззлобного, но дотошного Ивана Петровича Белкина, покойного владельца сельца Горюхина; в-третьих, русских простых людей, пленительный антураж всех своих пяти повестей; в-четвертых, весь огромный опыт, доставшийся ему в переживаниях после «14 декабря — 13 июля», — одним словом, все то, что он сам увидел, сам прочувствовал и понял в Петербурге, в поездках по России, на местах декабрьского и пугачевского восстаний.
Пушкин правдиво и перспективно нарисовал грандиозную мужицкую фигуру Пугачева в то ледяное николаевское время, и сам увидел, и нам показал в этом русском казаке свободную, судящую личность, показал ее в историческом значении. Ни один писатель, ни один тем более из поэтов русских, не был так могуч в размахе, в дерзаниях своего творчества, в своем патриотическом суждении, как Пушкин в этот шестилетний полдень своего творчества. Поистине тогда он стал просветителем своего народа, ибо только такая личность действует в истории, вносит новое, обозначая собой конкретные повороты исторического потока, — прогнозы и откровения приходят ведь не с неба, а через душу живого человека.
Проблема личности выявлена, проработана Пушкиным в целом ряде его произведений этого периода — и в прозаических, и стихотворных творениях, и в эскизах.
К циклу таких портретов, как Дубровский, как Пугачев и Гринев в «Капитанской дочке», относится и писанный в сильной шекспировской манере портрет Германна в «Пиковой даме».
Страшная, но абсолютно реальная фигура! Пушкин в Германне изобразил героя, стремившегося прежде всего к своей свободе и независимости» путем имущественного приобретательства. Этому подчинены все его желания, этому служит даже его любовь к Лизе. Все его действия коренятся в его самолюбии, его эгоизме:
«Утро наступало. Лизавета Ивановна погасила догорающую свечу: бледный свет озарил ее комнату… (Германн. —
«— Вы чудовище! — сказала… Лизавета Ивановна».
А вот другой пушкинский портрет, достойный кисти Рембрандта, — «Скупой рыцарь». Этот посильнее бедного Германна, мечтавшего только о материальной независимости и лишь однажды рискнувшего поставить деньги на карту.
Скупой рыцарь могуч, это сплошная воля, игралище единой страсти. Он в одиночестве сходит под своды своего подвала, зажигает канделябры, раскрывает сундуки с золотом:
Скупой рыцарь страдает оттого, что предвидит день, когда его сын пустит прахом эти несметные, из пота и крови возникшие богатства, — в золоте воплощена мощь его страшной личности.
говорит он.
Перед нами средневековая, пожалуй, на первый взгляд смешная, закованная в железо фигура. Казалось бы, что ему, мертвецу, до нас, что нам до него? А посмотрите, как этот исторический образ, вошедший в литературу полтораста лет назад, как он, оказывается, жив, как отчетливо перекликается с другим образом, созданным большим поэтом Бельгии Эмилем Верхарном в поэме «Банкир»! Пусть рыцарь — в железе, а банкир — в визитке, но душа у них одна и та же, душа страшного дракона Фафнера, охраняющего золото Рейна, которого показал миру Рихард Вагнер.
Пушкин уже чуял поступь капитализма, провидел бешеный пульс «Скупых рыцарей» в далеком будущем.
Возможно, он ощутил его еще в годы ссылки, в шумной, пыльной Одессе. Аккуратный Германн — просто щенок перед этими Молохами человечества.
Но не следует думать, что золото старого барона и золото банкира окончательны и победоносны. Есть и другие силы, другие характеры, строящие человечество, кристаллизуя и сплачивая массы. Их тоже и видит и показывает Пушкин. В конце своей жизни поэт, глядя на портрет работы англичанина Доу, висящий доселе в Зимнем дворце, в «Галерее 1812 года», рисует образ доблестного полководца, — портрет генерала Барклая де Толли:
