Скрипя мокрым мартовским снегом, командир и комиссар бригады удалились в подлесник.

– Комиссар, собери-ка политработников. Пусть объявят по бригаде, что свадьбу играем сегодня.

– Понял тебя, командир, сделаем…

А Наташка по неистребимому своему женскому любопытству сунула нос в вещмешок.

– Митька! Живем!

В мешке оказалась буханка хлеба, банка каких-то консервов и фляжка с чем-то булькающим…

Свадебный подарок – это самое дорогое, что есть у тебя сегодня.

Это была последняя буханка хлеба, последний спирт и последняя трофейная тушенка.

Если, конечно, не считать госпитальные запасы. Их, как говорят в Одессе, еще есть. Еще…

Тарасов надеялся, что завтра это «еще» считать не будет.

А Митя-Кузнечик и Наташа Довгаль надеялись, что завтра не наступит никогда…

– Увидимся послезавтра? – сказала она ему.

– Конечно, – ответил он. – Хлеб раненым…

– Да, мой хороший…

И они стали целовать друг друга. Первый раз на виду у всех.

Вещмешок упал на грязный снег…

– Товарищ лейтенант, а товарищ лейтенант, – похлопал Кузнечика по плечу сержант Заборских.

Тот оглянулся:

– Отстань, сержант! Не видишь? Мы женимся!

– Вижу… – хмыкнул Заборских. – У нас вам подарок есть. Пойдемте, а?

Подарком оказалась землянка.

Самая настоящая.

Пока лейтенант с Наташей ходили к комбригу, бойцы, оказывается, вырыли на крохотном пригорочке узкую яму. На самое дно – глинистое и мокрое – набросали полушубков, собранных с убитых в последнем бою. Завалили их сосновым, духовитым лапником. Он мягче елового и не такой колючий. Сверху жердями устроили тонкий настил. Укрыли его длиннополыми немецкими шинелями. Соблюли маскировку – забросав их прошлогодней мокрой листвой. Правда, лаз получился узкий. По одному только пробраться можно.

– Извините, товарищ лейтенант, но самое высокое место тут, чтоб не мокро было ночевать, – как обычно хмуро, без тени улыбки сказал сержант.

Наташа почему-то резко отвернулась. И покраснела…

Лейтенант закусил губу. Потом, чуть поколебавшись, протянул вещмешок сержанту:

– Раздели фляжку по взводу. Хлеб и тушенку в госпиталь передай.

Сержант удивленно посмотрел на лейтенанта:

– Откуда?

– Оттуда! – сглотнул слюну лейтенант.

– Дурак ты, лейтенант! – Заборских резко развернулся и почавкал по мартовскому снегу к взводу.

Кузнечик так и остался стоять с вытянутой рукой.

Он попытался что-то сказать, но не успел. Наташа приобняла его сзади:

– Вот и наш первый дом, да?

– Что?

– Хорошие у тебя ребята… Пойдем домой! Не послезавтра, сейчас. Пойдем?

Митя повернулся к ней. Прижался, уткнувшись в теплые, пахнущие молоком и хлебом волосы…

– Пойдем, хорошая моя!

И засмеялся:

– Три дня увольнительных положено! Свадьба же!

Она улыбнулась, взяла его за руку и молча повела в земляночку. Первой забралась она, скрываясь от любопытных, завидующих по-доброму и почему-то грустных солдатских взглядов.

Олешко все же заметил, что взвод его, уже ставший по численности отделением, скрылся за деревьями. И, просунув в лаз мешок с продуктами, полез внутрь.

Укрылись они его полушубком. На ноги бросили ее шинельку. Простынью стал чей-то изорванный маскхалат.

А демянские леса укутывала черным снегом ночь. И где-то ангелы взлетали на боевое задание…

– А я помню тебя… – шепнула она ему, когда они, перестав ворочаться, улеглись лицами друг к другу. – Увидела и сразу-сразу влюбилась.

– Прямо так и сразу? – беззвучно засмеялся лейтенант Олешко.

– Прямо так и сразу. И бесповоротно. И навсегда, – она осторожно коснулась мягкими губами его колючего подбородка. – Колючий мой… Как хорошо, что ты колючий!

– Почему?! – удивился он, слегка отпрянув от ее лица.

– Не знаю… Нравится твоя щетина…

– Глупышка моя…

– Ага! Твоя! Поцелуй меня! Крепко-прекрепко! – Она закрыла глаза и подставила ему губы.

Осторожно, словно касаясь хрустальной драгоценности, Кузнечик прижался к ней.

– Крепче! – выдохнула Наташа.

Вместо ответа он расстегнул дрожащей рукой верхний крючок гимнастерки.

Толком они не умели целоваться. Первый поцелуй он как первый выстрел. Всегда в молоко… Они вообще ничего не умели. Но любовь и война – быстрые учителя.

Руки их, словно ласточки, порхали друг по другу. Словно торопились натрогаться друг друга.

– Муж мой…

– Жена моя…

Она перебирала его волосы, он целовал ее кожу.

Звякнули пряжками ремни…

А потом они перестали говорить. Им было некогда. Они любили. Над лесом, в темной воде облаков пролетали вместо бомбардировщиков тихие ангелы… Никто их не видел, никто. Небо высоко, до него рукой не достать и глазом не увидеть. И утро еще далеко.

– Поешь, мой хороший… – сказала она потом.

Он улыбнулся. Неловко приподнялся. Отломил от буханки кусок и молча протянул ей. Она откусила крохотный кусочек и на открытой ладони поднесла к его лицу.

Аккуратно слизывая каждую крошку, он больше целовал ее ладонь, чем ел. Отталкивал только для того, чтобы она тоже поела. И не было в этом мире вкуснее этого промерзлого, старого куска хлеба.

– Хочешь еще? – потянулся он за буханкой.

– Хочу. Не хлеба…

Он остановился в недоумении, вытащил из вещмешка тушенку и фляжку с водкой.

Наташа засмеялась, как смеются счастливые женщины над смешными своими мужчинами. И потянула Митьку к себе. И вскрикнула неожиданно:

– Ой!

– Что? – испугался Кузнечик и, резко разогнувшись, ударился головой о низкий потолок.

– Меня кто-то за волосы держит… – испуганно сказала она.

– Тише, тише, сейчас… – Он нащупал в темноте ее косу. Провел рукой по ней.

Оказалось, коса просто примерзла к холодной стенке земляночки. Морозы по ночам ударяли все еще не слабо, хотя радостные дни весны сорок второго уже сгоняли черный снег сорок первого.

А молодожены и не замечали этого. На то они и молодожены…

Он подышал на заледеневшие волосы Наташи. Потом непослушными, давно опухшими пальцами осторожно дернул и освободил ее.

– Смешная ты моя…

Вместо ответа она ткнулась ему в грудь.

– Повернись-ка ко мне спинкой, – поцеловал он ее в макушку. Она кивнула молча.

– Чтобы волосы не примерзали к земле, да?

– Да, моя хорошая, да… Какая нежная кожа у тебя!