состоянии. Если так пойдет дальше, к утру у нее разболится спина, словно ее всю ночь таскали по камням.

– Подожди, – проворковала она, отодвигаясь. – Анри, мне надо поговорить с тобой.

Серо-голубые глаза взглянули на нее из-под пушистых бровей с выражением… может быть, страха?

– Ну, давай, – кивнул он без энтузиазма.

В этот миг решение, которое она не могла принять весь вечер, стало твердым и непреклонным. И сразу стало ясно, что она с самого начала хотела этого. Единственное, чего она не ожидала, – это острый приступ боли, внезапно царапнувший по сердцу.

Набравшись решимости, произнесла:

– Я не могу ехать с тобой в Париж. Во всяком случае, не теперь. Очень хотела бы, но… обстоятельства. Во-первых, у тебя есть жена… – Она резко выдохнула, отгоняя закипающие слезы.

Анри попытался возразить, но она жестом остановила его.

– Ты уже говорил, что не любишь Франсину. И я помню все твои причины, почему ты не разводишься, – дети, религиозные препятствия, отец Франсины…

Он сидел как в воду опущенный. Лицо приобрело тот же серый оттенок, что и волосы. В этот момент ему можно было дать все шестьдесят, а вовсе не сорок семь.

– Но ты не знаешь, как она презирает меня. Она говорит, что без ее отца я все еще был бы на побегушках у Фуке. Это не правда, конечно, но… – Он передернул плечами, как это свойственно французам. – Но покуда старый козел вершит делами, я остаюсь у него в кулаке.

Однажды, когда Долли была в Париже, ей пришлось встретиться по делам фирмы с женой Анри, суровой женщиной, которая, казалось, все сорок лет своей жизни посвятила умению улыбаться, не двигая губами. Чуть приподнятая бровь, небольшое подергивание века – и улыбка готова. Хотя нельзя отрицать, она по-своему привлекательна – насколько может быть привлекательна плоская тонкая фигура в шикарном платье, совершенный цвет лица и тяжелый черный пучок волос, удерживаемый на затылке четырьмя (Долли сама считала) черепаховыми шпильками. После двадцати лет супружества Франсина стала чем-то вроде изящного музейного стула, на который запрещено садиться.

И Долли почувствовала бешеный протест против этой женщины. Ненависть, будто мерзкая черная жаба, покрытая бородавками, заявила о своих правах. Как он может жить с ней, если любит меня! Пускай немедленно идет и подает на развод! И плевать на папу Жирода вместе с французским попом, черт их всех побери!

Впрочем, она прекрасно понимала, что все не так просто. Оставив Франсину, Анри должен будет оставить и фирму Жирода. А фирма для него не только бизнес – это его жизнь Его сын достаточно взрослый, уже в Сорбонне. Но Анри отчаянно предан своей одиннадцатилетней Габриэле. И, естественно, все они там католики. Он говорил, что Франсина ни за что на свете не пропустит ни воскресной, ни пятничной мессы и часто ходит к вечерне. Раз в месяц непременно исповедуется в грехах отцу Бонару. Можно не сомневаться, что она предпочитает стать вдовой, чем претерпеть кощунство развода.

Ну хорошо, пусть без развода. Но если бы можно было обойтись без трагедий, перестать прятаться по углам и открыто быть вместе!

Что толку погонять павшую лошадь? Никакого будущего у них не предвидится.

– Меня останавливает совсем не это, – продолжала Долли и рассказала ему об Энни и Лорел. – Понимаешь теперь, почему я не могу поехать? – Она сжала его руку. – Они остались совсем одни. Им нужна моя помощь. Если не считать Вэла, я им единственный родной человек. Я должна их найти. Ты ведь сам понимаешь, правда?

Анри нахмурился, видимо, борясь с эгоистическим желанием увезти ее в Париж. Лицо приняло напряженное выражение, но он быстро справился с собой.

– Конечно, понимаю. Ты найдешь их, ma poupee, – печально заверил он. И, помолчав, добавил: – Но вместо того, чтобы без всякой системы заглядывать в каждую дыру и под конец отчаяться, не лучше ли как-нибудь дать им о себе знать?

– Как же это?

– Надо подумать… Может быть, объявление в газете?

Долли задумалась на мгновение, чувствуя, как в душе нарастает волнение. Конечно, частное объявление! Это вполне может попасться им на глаза. Если Энни знает, что она в Нью-Йорке и хочет найти ее, то будет смотреть по газетам.

Она обняла Анри в порыве восторга. Завтра надо непременно дать объявление.

– Ты гений. Что бы я без тебя делала! – И ощутив бесконечное желание исчезнуть в его объятиях, прошептала – О, как же я хочу тебя, дорогой!

Они вошли в спальню Долли, где стояла кровать огромных размеров (сделанная на заказ, чтобы выдерживала вес двухметрового Дейла). Анри тщательно развязал все три воздушных банта, удерживающих вместе полы ее пеньюара, благоговейно спустил ладонями бретельки с плеч до локтей. Долли ощутила тяжесть освободившейся груди, прохладное движение воздуха по обнаженному телу и затем горячее прикосновение Анри, отчего соски стали твердыми и болезненно напряглись. Бессознательным движением она скрестила руки на груди.

Он ласково убрал их и поцеловал сначала одну, затем другую грудь.

– Средиземное море выглядит отсюда бесконечно прекрасным, – пробормотал он.

Долли взглянула вниз на его торс и счастливо засмеялась:

– Йеллоустон-парк с французским акцентом тоже с такой позиции весьма соблазнителен.

Через мгновение они соединились, и Долли позабыла все на свете, кроме сладких ощущений своего тела и нарастающего огненного жара, охватившего ее, текущего сквозь нее, словно она погрузилась в горячую ванну в холодный день. Она целовала его, стараясь захватить ртом как можно больше, наслаждаясь настойчивостью его языка и острым покалыванием усов. Что на свете может сравниться с