Против репетиций, однако, я ничего не имею — когда везде горит свет, и ходят люди, и режиссер выкрикивает указания, и актеры пропускают реплики и становятся не туда, куда следует. Это даже забавно; совсем не то, что сидеть во мраке, словно пришпиленный, и молчать, в то время как живые люди в ужасном гриме притворяются не теми, кто они на самом деле, — в точности как я.

Когда я подъехал к дому жены, дочь болтала на крыльце дома с двумя молодыми людьми. Они, надо полагать, приехали на белом «эксплорере» с позолоченной отделкой внутри, что стоял на улице во втором ряду с открытой дверцей — чтобы все соседи насладились звуками монотонной тупой музыки, такой громкой, что дрожали камни. Имоджен, похоже, нравилось подобное времяпрепровождение, и мне не хотелось им мешать. Парни вежливо поздоровались со мной — это были люди Пола, приставленные приглядывать за моим домом, как и обещано. Имоджен вроде бы слегка рассердилась, узнав об этом, поскольку она воображала, что переступает границы, поддерживая разговор с гангстерами. В итоге мы ехали до школы в молчании; по крайней мере, я молчал. Имоджен тут же вытащила телефон и принялась чирикать с девчонками, с которыми провела целый день и должна была увидеться через несколько минут. Не разговаривать же ей, в самом деле, с отцом?

Но ничто, знаете ли, не сравнится с Шекспиром, даже если в спектакле играют дети. Миссис Риландс любит «Сон в летнюю ночь», потому что эта пьеса позволяет ей привлекать учеников разного возраста, как из начальной, так и из средней школы. Самые маленькие дети играют у нее эльфов, дети постарше — фей постарше, первокурсники и второкурсники средней школы — придворных и любовников, а самые старшие используются в качестве грубой механической силы. Когда мальчишки шумят и балуются, она говорит им, что раньше все выдающиеся женские роли исполняли двенадцатилетние мальчики и никто не думал, будто это нелепо; а вы топчетесь, точно медведи, — ну, хотя бы играйте мужчин! И что замечательно: когда волшебные строчки начинают слетать с их губ, они на мгновение забывают о подростковой самовлюбленности и переносятся в более просторную, более богатую вселенную.

Или мне только кажется. Я смотрел, как в первой сцене второго акта моя дочь выходит на подмостки и произносит великолепный яростный монолог «Все измышленья ревности твоей». Не знаю, где она научилась этому, откуда узнала, как нужно говорить:

И откуда у нее это умение придавать такое выражение лицу и делать такие движения, что создается впечатление танца феи? Миссис Риландс тоже была очарована; без сомнения, на будущий год, когда Имоджен исполнится четырнадцать, она будет играть Джульетту и разбивать сердца.

Как уже сказано, репетиции доставляют мне удовольствие; пересмотрев их во множестве, я отчасти компенсирую то, что не хожу на спектакли. В зале было полно прелестной молодой плоти и восторженных мамочек, что тоже всегда приятно. Я обменивался с некоторыми из них нежными взглядами, и это заставило меня вспомнить об Ингрид. После того как сцена Имоджен закончилась, я вышел из зала и позвонил в Территаун, чтобы выяснить, не можем ли мы увидеться с Ингрид после моей встречи с русским. Но она разговаривала холодно и заявила, что ей нужно сделать кое-какую работу. Я всегда чувствую, когда мне лгут по телефону; почувствовал и сейчас. Это было не свойственно Ингрид, всегда предпочитавшей идти к цели напрямую. Может, она завела другого любовника? Скорее всего. Меня это заботит? Да, немного. Меня всегда это заботит, но не более того; кто-то может сказать, что именно отсюда видно, как меняется моя любовная жизнь.

После репетиции я спросил Имоджен, хочет ли она куда-нибудь поехать. В прежние времена, когда она была папочкиной дочкой, она радовалась, если я вез ее в местный бар, где она выглядела кем-то вроде Ширли Темпл; но больше такого не бывает. Имоджен думает, что развод — это скучно, поскольку каждый второй ее ровесник живет, как мы говорим, «в неполной семье»; по-моему, она рада тому, что у нее все не так. А может быть, и нет. Я не знаю, что творится в ее прелестной маленькой головке. Мы поехали домой в молчании, хотя она сообщила мне, что «этот идиот» целую неделю страница за страницей распечатывает какие-то генеалогические данные, и никто другой (то есть Имоджен) не в силах пробиться к принтеру. Не мог бы я заставить его остановиться? Мама-то выполняет любое его желание. Я сказал, что поговорю с сыном, и выполнил обещание, когда мы вернулись к Амалии.

За всеми треволнениями я и думать забыл о поручении, которое сам дал Нико, однако, к сожалению, мне хорошо известна склонность моего сына к навязчивым идеям. Она делает его похожим на фею, танцующую на морском берегу. Я обнаружил его в компьютерной комнате, где он на длинном столе раскладывал рядами страницы, следя за тем, чтобы они ложились очень ровно, на одинаковом расстоянии друг от друга. Некоторое время я просто разглядывал, что он делает, а потом спросил:

— Нико? Имоджен говорит, ты что-то нашел для меня. На Брейсгедла?

— Да.

Одно из преимуществ найма розыскной фирмы состоит в том, что они, в конце концов, приходят, излагают, что им удалось выяснить, получают свой чек и исчезают. С Нико дело обстоит иначе: он рассказывает всю историю поиску, с массой утомительных деталей, с самых первых шагов, с объяснением цепочки логических рассуждений, на какой стратегии он остановился, к каким источникам прибегал, какие ложные тропки исследовал и отбросил; и все до единого факты, какие он обнаружил. Будучи обычным человеком, я просто суммирую: у нашего Брейсгедла имелся сын, тоже Ричард. Он выжил, женился и родил семерых детей, из коих лишь пятеро дожили до совершеннолетия. Все они были женаты и имели детей. Мужчины тяготели к морю и военной службе, кто-то из них в конце семнадцатого века и в восемнадцатом дослужился до офицерского звания. Один из Брейсгедлов командовал батареей в армии Вулфа на равнине Авраама близ Монреаля, другой стал капитаном стрелков при Плесси. Были среди них и китобои, и работорговцы, но главное то, что последний потомок нашего Ричарда умер в 1923 году от раны, полученной на Первой мировой.

Что ж, моя идея была хороша, но успеха не принесла: я-то надеялся, что где-то в лофте семьи Брейсгедлов хранится коробка со старыми бумагами, а в ней лежит себе пьеса Шекспира, и никто о ней ничегошеньки не знает. Я посмотрел на сына, на его бесполезные труды и почувствовал укол сожаления и даже желание обнять мальчика. Но у меня хватило ума сдержаться.

— Ну, что поделаешь, Нико, — сказал я. — Стоило попытаться, верно? Ты не заметил никаких русских мафиози поблизости?

— Нет. Только двое черных парней все время околачиваются. У одного белый «форд-эксплорер», нью-йоркский номер HYT-шестьсот двадцать, у другого зеленый «пейсер», нью-йоркский номер IOL- восемьсот семьдесят один. Я не закончил с потомками. Я рассказал только о мужчинах.

— Есть и женщины?

— Да. Примерно половина потомков — женщины. Трое детей сына Брейсгедла, Ричарда, были женского пола. Самая старшая, Люсинда-Анна, в тысяча шестьсот восемьдесят первом году вышла замуж за Мартина Ливса…

И так далее в том же духе. Должен признаться, я не вслушивался. Находиться рядом с Нико — как сидеть у журчащего ручья. Действует успокаивающе. Я думал о предстоящей встрече с русским, о своем провале сегодня днем, о том, где и когда произойдет мое следующее сексуальное приключение; но подо всем этим пульсировала мучительная рана, нанесенная Мирандой Келлог. Рассказ Нико подошел к концу. Он собрал пачки бумаг, аккуратно сложил и сказал, чтобы я забрал их с собой, потому что его мать говорит, что у него накопилось и без того слишком много распечаток, а генеалогия Брейсгедла его больше не интересует. С этими словами он отвернулся к экрану, натянул наушники и исчез из нашего мира. Я нашел большой конверт, набил его бумагами и ушел. Я не видел и не пытался найти Амалию, хотя чувствовал ее