среде!
И этот труд мог бы стать частью критического канона, если бы только Л. Г. Паско, питающий слабость к прелестным волооким мальчикам с пухлыми губами, не пообещал одному из них поездку на Антибы и новый гардероб, а потом обманул его, что породило вполне естественное желание отомстить. Полицейские направились в указанное мальчишкой поместье в Илинге и обнаружили там ручной пресс, бумагу, чернила и оставшиеся оттиски фальшивого «Гамлета». Это случилось восемнадцать месяцев спустя после продажи.
Вырученные деньги, судя по всему, Паско потратил на роскошную жизнь с некоторым специфическим уклоном. Бульварные газеты обсосали историю как могли, с особой злобой терзая опростоволосившегося эксперта, Булстроуда. В скандал оказался вовлечен и мой старый друг Микки Хаас: он защищал своего коллегу в прессе, говоря, что тот просто допустил ошибку и это может произойти с любым экспертом, включая самого д-ра Хааса. Он устроил так, что Колумбийский университет пригласил Булстроуда прочесть цикл лекций, в надежде, что страсти в Англии постепенно улягутся.
Теперь, выходит, кто-то подсунул Булстроуду новый документ. Это показалось мне странным: неужели профессор мог теперь оценивать хоть сколько-нибудь значительную рукопись, и тем более — неужели он сам хотел этого? Однако я уже давно понял, что опыт ничему не учит. Если бы я, к примеру, умел учиться на собственных ошибках, то до сих пор был бы счастлив в браке.
Или напряжение сломило его? Профессора тоже сходят с ума, и даже чаще других людей, хотя академическое безумие не так бросается в глаза. Для проверки я поискал чего-нибудь о Данбертоне и, к своему удивлению, обнаружил, что лорд действительно существовал. Генри Рит (1570–1655), второй барон Данбертон, пуританский вельможа. Его отец, первый лорд Данбертон, один из ставленников Генри VIII, был «инспектором», как их называли, а попросту — занимался государственным разбоем, выкуривая монахинь и монахов из монастырей и обеспечивая распространение протестантизма по всей стране, до самых дальних уголков, где имелись церковные владения, какие можно ограбить. За труды он получил титул и поместье Дарден-холл в Уорвикшире.
Позже, уже во времена Елизаветы, его сын был представлен ко двору, добился расположения лорда Багли и стал тем, кого тогда называли «осведомителями»: то есть хватал иезуитов и раскрывал их подлые заговоры против королевы, а потом и короля Иакова. При Карле I он заделался стойким парламентарием, поскольку, как и отец, очень хорошо чувствовал, куда ветер дует. При этом он, похоже, оставался искренним пуританином, фанатиком, яростно преследующим сторонников прежней религии. Дарден-холл захватили войска роялистов во время недолгой кампании, закончившейся сражением при Эджхилле. Никаких упоминаний о библиотеке, Брейсгедле и утраченном Шекспире. Я подумал, что нужно позвонить Микки Хаасу и окончательно прояснить для себя историю бедного профессора. Так я и сделал; но мне сообщили, что д-р Хаас на конференции в Остине и вернется в начале следующей недели. Ну я и пошел обедать.
Теперь я обращаюсь к своей записной книжке. Мисс Малдонадо, конечно, фиксирует назначенных посетителей и каждый понедельник представляет список того, что меня ждет на неделе. Однако я переписываю все в маленькую записную книжку в кожаной обложке, с тонкими голубыми страницами, которую ношу в нагрудном кармане рубашки. Я не то чтобы рассеянный, но иногда застреваю в библиотеке или долго говорю по телефону и способен пропустить встречу, если не загляну в записную книжку. Там обозначено, что я встречался с профессором Б. второго октября и в тот же день рано ушел с работы, чтобы забрать Имоджен и Николаса из школы, пообедать с ними и сводить в кино. Среда — официальный день в середине недели, когда я встречаюсь с детьми. Еще я вижусь с ними каждый второй уик-энд и летом, в течение двух недель.
Имоджен, моей дочери, тринадцать лет. У нее соломенные волосы и серые глаза, а общий облик так точно повторяет мать, словно она отпочковалась от материнского ствола, а не была зачата обычным способом. Похоже, это характерная черта нашей семьи. Гены Мишкина плохо сочетаются с другими. Они либо доминируют, либо полностью уступают, так сказать, поле битвы. В результате я выгляжу в точности как мой отец, типичный еврей, а брат и сестра — светловолосые высокие арийцы, прямо с вербовочного плаката гитлерюгенда. Моему сыну Николасу одиннадцать, и он выглядит как абсурдно маленький Джейк. Когда я ухаживал за Амалией, моя сестра заметила, что она похожа на молодую версию нашей мамы. Мне так не казалось, хотя цветовая гамма и тип лица у них схожи — немецкие, можно сказать. Когда дядя Пол и тетя Мири отправляются куда-нибудь с Имоджен, ее неизменно принимают за их дочь, а когда она со мной, прохожие одаривают нас недружелюбными взглядами, словно я извращенец, похитивший ребенка.
По характеру Имоджен, в отличие от своей матери, типичный «нарцисс»; окружающие существуют исключительно ради того, чтобы поклоняться ей, а если не желают, то горе им. Она занимается спортом — неплохо плавает — и хочет стать актрисой. Эти амбиции я поддерживаю, поскольку плохо представляю себе, как еще она может устроиться в жизни. Я считаю, что актерские наклонности у нее от меня. Когда я учился в средней школе в Бруклине, учитель находил у меня хороший голос и советовал заняться драмой. Что я и сделал, сыграв роль Телегина в «Дяде Ване». Маленькая роль, но, как и все чеховские роли, ее можно сделать незабываемой. Думаю, теперь в бруклинской муниципальной средней школе Чехова не ставят, но тогда это делали, наряду с множеством других культурных мероприятий, невозможных в наш век тотальной власти денег. Телегина в пьесе называют Вафлей, потому что лицо у него в оспинах; мое в шестнадцать было не намного лучше. Главная линия роли определялась так: «Я лишился счастья, но сохранил гордость». Естественно, я влюбился в Глорию Готлиб, которая играла Соню и даже не догадывалась о моем существовании; и так далее, и тому подобное. Интересно, однако, что и за кулисами, и после того, как мы дали три представления в пропахшей апельсиновым соком аудитории, Телегин продолжал жить во мне. Поразительно — персонаж, выдуманный давно умершим человеком, смог отчасти вытеснить мою собственную индивидуальность.
Должен упомянуть, что до этой роли я был жалким и неприметным, не вызывал даже насмешек. В большой городской школе относительно легко раствориться, но у меня имелись особые причины для того, чтобы желать слиться с желтовато-коричневыми плитками стен. Я был католиком с еврейским именем и дедушкой-нацистом, а школьная аристократия состояла из интеллектуалов и почти исключительно евреев; вдобавок мой папа появлялся на страницах желтой прессы как Иззи Бухгалтер — человек, который ни разу не был осужден, хотя ему неоднократно предъявляли обвинения. Я жил в страхе, что кто-то (то есть Глория Готлиб) установит эту связь. К тому же мой брат Пол, на два года старше, был местным хулиганом. Об этом, как обычно и делают хулиганы, он заявлял всему миру с помощью черной кожаной куртки, неизменно поднятого воротника и прически «утиная гузка». Я предпочитал быть «пустым местом», нежели братом знаменитого Пола Мишкина. Хотя я осознавал, что его дикая аура защищает меня от драчунов, чьей жертвой я непременно стал бы в иных обстоятельствах. Пол настаивал, что, если меня поколотят — а такое случалось довольно часто, — он лично разберется с обидчиком. Самая ужасная драка, какую мне довелось видеть в детстве, произошла, когда Пол чуть не до смерти избил двух парней из хорошо известной уличной банды за то, что они подкараулили меня на пути в школу и отняли деньги на обед. Он орудовал кирпичом.
Это навязчивые образы. Я не хотел о них писать, но они важны: ведь после той драки и последовавшего за ней исключения Пола из школы я начал как-то распрямляться. Я был полон решимости побороть свою зависимость от брата. Более того — я воображал, что можно избежать драк, если строить из себя клоуна. Как мало я понимал.
Так или иначе, но после «Дяди Вани» я выставил себя полным идиотом, оставшись в образе своего персонажа. Я носил древний парчовый жилет, найденный в лавке старьевщика, и говорил с легким акцентом, растягивая английские слова, словно рот у меня набит кашей; мне казалось, будто это похоже на русскую речь. Моя популярность немного возросла, как иногда происходит с забавными придурками, и я начал получать приглашения на вечеринки от еврейских девочек.
Потом мы поставили «Ромео и Джульетту», и я играл Меркуцио. Приспособиться к новой роли было гораздо легче, чем к Телегину, поскольку сотрясать воздух безобидными остроумными изречениями, фиглярствовать, а после нелепо умереть — все это кажется таким восхитительным в юности. Другое дело, что говорить надо цветистым гладким ямбом, пока слушатели ни возжаждут твоей смерти. Мальчику- подростку в роли Меркуцио трудно не рассмеяться, произнося шекспировские скабрезности — насчет половых членов в акте I, сцене IV, например; это не легче, чем убедительно сыграть Ромео.
Что касается Джульетты… Знаете, с позиции юриста по ИС я бы сказал, что знаменитая
