указаний, приказал сложить их у борта. Сейчас мертвые не вызывали никаких особых чувств, даже два безусых гардемарина, для которых первое большое плавание стало и последним. Потом, потом! Все будет потом: и заупокойный молебен, и обнаженные головы, и скольжение вниз по доске зашитых в парусину тел. Всему свое время. Когда надо думать о живых, мертвые ждут. Они легко переносят ожидание.

В лазарете наскоро перевязанные раненые сидели и лежали прямо на полу. Электрический свет резал глаза. Над телом забывшегося в наркозе матроса склонились доктор Аврамов и фельдшер, оба в окровавленных халатах. Звякали хирургические инструменты и одуряюще пахло эфиром.

– А бой? Бой идет еще? – озабоченно спрашивал морской пехотинец с обмотанным бинтами лицом.

– Надо думать, идет, – отвечал ему немолодой унтер. – Нешто не слышишь? Мы убегаем, они догоняют. Эх, будь с нами «Чухонец»! Не стали бы мы тогда бегать. Вот бы что с исландцами сделали! – И унтер, не смущаясь тем, что морпех не может его видеть, сладостно показывал на ногте незавидную пиратскую участь.

– А что «Чухонец»?

– Как – «что»? Утонул. Царствие небесное его команде.

– Да ну?

– Вот тебе и «ну». Ты не видел, что ли?

– Как я мог видеть? Он с другого борта был. А тут сразу как вспыхнет! Глаза мне выжгло! – со злой обидой пожаловался морпех.

– Не выжгло, а обожгло, – не отвлекаясь от оперируемого, молвил Аврамов. – Чего не знаешь, о том не болтай. Заживет – будешь видеть. Женат?

– Нет.

– Ну, еще посватаешься… Ч-черт! – Это «Победослав» содрогнулся от попадания.

Страшный шрам на лице полковника Розена побелел от гнева. За какие-нибудь четверть часа полковник потерял половину своих людей. Погиб «Чухонец» – и взвода морской пехоты как не бывало! На «Победославе» морпехи тоже понесли потери. По опыту прежних кампаний Розен предпочел бы воевать не с исландцами, а с турками. Последние храбры, иногда до отчаянности, но не настойчивы. Об исландцах этого не скажешь, нет, не скажешь! И боевая выучка у них лучше, что и сказалось. Девять убитых, семь раненых!

Заглянув в лазарет и ободрив своих, Розен, прыгая через три ступеньки, взлетел на капитанский мостик, где одиноко маячила фигура Пыхачева.

– Могу ли я быть чем-нибудь полезен?

– Несомненно. Сходите в рубку, посмотрите, сколько на лаге. Разберетесь?

– Разберусь. – Розен обернулся в минуту. – Пятнадцать с половиной узлов.

– Мало. Вот что, голубчик, вас не смутит грязная работа?

– Нисколько.

– Тогда возьмите ваших людей и помогите Враницкому с топливом. Когда кончится запасной рангоут, приступайте к мебели. Не жалеть ничего. Затем камбуз и кладовые. Действуйте от моего имени. Все запасы масла и свиного сала – в топку! Лишние матросские койки – в топку. Передайте Канчеялову, пусть еще прибавит оборотов. Взлетим так взлетим. А не прибавим – не оторвемся. Все ясно? Идите. Нет, стойте! Ответьте мне: цесаревич… не пострадал?

– Жив и невредим, – дернул щекой Розен. – Пьет коньяк в своей каюте. Пожалуй, для его безопасности лучше всего будет запереть каюту снаружи.

– Позвольте… – нахмурился Пыхачев. – А граф Лопухин?

– Так ведь его шибануло за борт, разве вы не видели? Боюсь, что теперь за безопасность цесаревича отвечаю я один. – И Розен, козырнув, покинул мостик.

То, что начало твориться на корвете пять минут спустя, можно было сравнить с Батыевым нашествием. Пока матросы под командой Враницкого и Зорича продолжали заниматься разъемом бревен на поленья и досок на чурки, морпехи Розена, разбившись на команды в три-пять человек, рассыпались по корвету, врываясь во все его помещения, словно в казематы вражеской цитадели.

Опустошению не подверглись лишь каюты цесаревича, Пыхачева и Лопухина. Последнюю Розен опечатал, справедливо подозревая наличие в ней секретных документов. Не пострадало и помещение, где хранился дирижабль – стальную дверь попросту не сумели ни отпереть, ни выломать. Зато все остальное было отдано на поток и разграбление. Полковник метался по корвету, изыскивая неиспользованные резервы топлива и изредка приказывая пощадить тот или иной предмет.

В кают-компании под ударами ломов с треском развалился длинный стол. Та же участь постигла книжный шкаф, но книги Розен приказал сложить отдельно и пока не жечь. В корабельной мастерской погиб жалкой смертью дубовый верстак. Из отпертых испуганным баталером кладовок проворные руки выхватывали банки с краской и маслом для светильников, ветошь, швабры, новенькие матросские бушлаты… Тяжкий урон понесли запасы провизии. Огню было все равно, что глотать, он требовал еще и еще.

Стрелки манометров дрожали у красного сектора.

– Сало в топку! – покрикивал Канчеялов. – Не жалей, братцы! Окорока в топку!

Молодой кочегар с шалыми глазами на черном, как у негра из Сенегамбии, лице впивался зубами в каждый окорок, прежде чем отправить его в огненное хайло. Шуруя в топке, свирепо работал челюстями.

– Ого! Здоров пожрать наш Пилипенко! И у акулы отберет! – скалились кочегары.

– Осади! Що зможу зъим, а решту надкушу! Эх, якый гарный харч псуеться!

– Сало, сало не трожь! Это наше топливо. Мясо жри, троглодит!

Отменного копчения свиные окорока, масло постное, скоромное и машинное, солонина, какая пожирнее, – все летело в топки, и жарко горело, и чадило немилосердно. Ныряли в адский огонь обломки дерева, пробковые койки, куски парусины, тюфяки, ветошь, лилась краска. Труба «Победослава» извергала небывало черный дым.

Пошли в дело туши невинно убиенных в артиллерийской перестрелке свиней. Их рубили топорами на части, нещадно кромсали ножами, срезая сало, и тащили в кочегарку. Единственная выжившая в бою свинья, проломив стенку загона, металась по палубе, заходясь в визге. Ее азартно преследовали матросы.

– Справа заходи, справа! Отрезай ей путь!

– Гони ее на бак, болезную!

– Навались разом! За уши хватай!

Трещали переборки. С палуб сдирался деревянный настил. Доживала последние минуты драгоценная отделка внутренних помещений. Ломы безжалостно вонзались в резные панели красного дерева, служившие украшением и гордостью «Победослава». Срывались тяжелые гардины. Гибло великолепие несостоявшейся императорской яхты.

– Поберегись! – и в груду никак не желающих загораться коек баталер метко выплеснул ведро рому. Пламя вновь ярко вспыхнуло, топка загудела.

– Куда, дурной?! – И последовала забористая брань. – Ты лей, да не всё лей!

– А чего?

– Хоть глоток отпить дай!

– Поговори! Да я тебя самого в топку забью, ежели еще раз вякнешь! Лучше быть трезвым, но живым, кто не согласен?

Кто-то в сердцах крякнул, но возражающих не нашлось. Канчеялов, готовый пресечь перебранку, а то и драку, лишь кивнул и вновь перевел тревожный взгляд на манометры.

– Третий котел! Заснули? Давление падает! А ну, братцы, поддай жару!

На манометрах первого, второго и четвертого котлов стрелки уже чуть-чуть заехали в красный сектор. Через пять минут начало расти давление и в третьем котле.

Поршни ходили взад-вперед с небывалой частотой. Машина выдавала всю заложенную в нее мощь и даже, возможно, немножко больше. Она напоминала мышцы кита, напрягающего все силы в попытке уйти от стаи косаток. Она и дышала, как кит. Топки рыгали вонью. Вентиляторы не успевали вдувать свежий