В это время шагах в ста позади бегущих прозвучал негромкий, но звучный голос:

– Как полагаешь – уйдет?

Несомненно, голос принадлежал человеку, заинтересовавшемуся происходящим на улице. Правда, интерес был несколько отстраненный, академический.

– Не-е, барин, – сейчас же ответил другой голос, погрубее и несколько сиплый. – Куды ж ему уйти? Во двор нырнуть? Так ведь дворы тут везде глухие, сами знаете. Дальше еще хуже – ограда товарной станции, сразу не перемахнуть. И еще один городовой на следующем перекрестке. Поймают мальца, точно.

Разговор этот проходил в лаковой коляске на дутых шинах, что вывернула на Рогожский Вал с Владимирки. Рослый, серый в яблоках жеребец легко катил экипаж по гладким торцам. Верх коляски был поднят и блестел от дождевой влаги.

Обладателем звучного голоса был высокий подтянутый мужчина лет сорока или чуть меньше на вид, во фрачной паре, цилиндре и лаковых туфлях, защищенных кожаными галошами. Свою трость он поместил между колен. Лицо гладко выбритое, породистое, над тонкими нервными губами оставлены усики- шнурочки. Нос с легкой горбинкой. Темные глаза спокойны, задумчивы, глубины необычайной. Такие мужчины подчас безумно нравятся девицам на выданье, в чем – о чудо из чудес! – девиц всецело поддерживают их матушки. Сразу видно: не вертопрах какой-нибудь, а человек серьезный, со средствами и из хорошего общества. Положительно интересен и вообще положителен, с какой стороны ни глянь.

Его сосед справа был ростом пониже, но в плечах пошире, одет в недорогой серый костюм, явно купленный в магазине готового платья, имел на лице бороду лопатой, а само лицо простецкое, но с хитрецой – сразу видно, себе на уме человек.

Словом, хозяин и слуга.

Русский слуга, конечно. Британский камердинер разодет подчас не хуже господина, ступает и говорит с невыразимым достоинством и отправляется в погреб за вином так важно, как будто собирается держать речь в палате лордов. При этом господин никогда не посадит его в экипаже подле себя, да слуга и сам не сядет. Он знает, что ему пристало сидеть на козлах рядом с кучером, и ни за что не покусится на пристойность. Верность и пунктуальность его превыше сомнений. Одна беда – в России слуги-англичане редко приходятся ко двору даже в роли гувернеров. От их невозмутимости и самодовольства русские впадают либо в ярость, либо в английский сплин с запойным финалом.

Французский слуга? О, этот совсем иной. В чем-то он стоит ближе к русскому человеку, но не наделен его упрямством. В смысле отхлебнуть без зазрения совести из хозяйских винных запасов, подтибрить мелочь или позабыть выполнить поручение – оба хороши. Зато если уж прижмет по-настоящему, на русского слугу надежды больше, чем на француза. Хотя и тут полной однозначности нет.

Немец попадается разный. Как правило, он исполнителен, но «от и до». Педант и подчас самодоволен почище англичанина. Если немец умен, что нередко и случается, то все равно ведет себя как тупой, поскольку не желает понимать, что половину слов хозяин не договаривает. Честностью он ниже англичанина, но выше русского и француза, не говоря уже об итальянце или греке.

Особняком стоит испанский слуга – чернокожий, курчавый, из колоний. Этот надоест суетой и уверениями в преданности хозяину. Но случись что – веры ему нет. С раба какой спрос? Бессмысленно доказывать ему, что слуга и раб – не одно и то же.

Совсем особая песня – русский слуга. Как правило, он ленив, вороват и вдобавок еще считает себя куда умнее барина. Последний тезис, по его мнению, несокрушим и ни в каких доказательствах не нуждается. При всем том русский слуга сплошь и рядом простит барину такое, за что иноземная прислуга подпалит среди ночи дом и метнется к норманнам в пираты. Само собой – если хозяин хоть за что-то достоин уважения. Иначе не хозяин он вовсе, а так, недоразумение. Русский слуга должен иметь возможность похвастаться своим барином в разговоре со слугами других господ. Станет он на самом деле хвастаться или нет – вопрос второй.

Николай Николаевич Лопухин – вот как звали господина во фраке. Его бородатый слуга носил имя Ерофей и нимало не обижался, когда барин называл его попросту Еропкой. Однако именовать себя так он позволял лишь барину.

Без особой спешки коляска катила по Рогожскому Валу. Кучер на козлах не горячил жеребца. Расстояние между едущими и бегущими сокращалось медленно.

– Поймают мальца, – с некоторым сожалением повторил Еропка. И сейчас же вывел мораль: – А не кради в другой раз!

– Уверен? – спросил Лопухин, усмехнувшись неведомо чему.

– Понятное дело, поймают!

– А если нет?

– Ну-у, барин…

– Спорить со мной хочешь? Гляди. Значит, так: если малец уйдет от погони, ты… – Лопухин задумался. – Что бы тебе назначить? Ага. Если мальца не поймают, ты прочтешь «Одиссею». От корки до корки.

Слугу передернуло.

– Барин, за что? – возопил он негромко. – «Илиаду» одолел, так всерьез был виноват, а тут велик ли грех? Пустяк!

– А за страсть к спору, – отрезал Лопухин. – Старик Гомер тебе не помешает. Мировой шедевр, балда!

Жить в просвещенном двадцать первом веке в претендующей на просвещенность стране и увлекаться телесными наказаниями – себе дороже. А наказывать все ж надо. Николай Николаевич Лопухин не практиковал вычеты из жалованья. Вместо этого провинившемуся Еропке приходилось читать книги по выбору барина, да еще и беседовать с ним о прочитанном. Мало-помалу постигая мировую классику, слуга отучился слюнить страницы, шевелить губами во время чтения, использовать в качестве закладки сухую тарань или грязный носок, но библиофилом отнюдь не стал. Иной раз казалось, что он не прочь отведать батогов, только бы не читать.

Еропка пригорюнился, но только на один миг.

– Ну а коли поймают, тогда что?

– Предлагай, – великодушно разрешил Лопухин.

Зарываться было опасно – однако кто ж удержится от крайности, когда его пугают несносным древнегреческим слепцом! «Гнев, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына…» А гневливость – один из смертных грехов, между прочим. Чего ее воспевать? Эх, жаль велеречивый тот грек был поражен всего лишь слепотой, а не немотой вдобавок!

– Если мальца поймают, то вы, барин, определите его в ремесленное училище или в хороший дом на службу.

– Ты не захворал? – спросил Лопухин и посмотрел на слугу с удивлением. – Нет, серьезно? Откуда такое благородство? А, понял!.. хочешь и мне головную боль устроить?

Слуга развел руками и смолчал.

– Будь по-твоему, – решил Лопухин и подтолкнул тростью возницу: – Прибавь.

Серый жеребец, казалось, только и ждал сочного чмоканья губами и окрика «н-но-о!». Через мгновение он помчал вперед, как призовой рысак. Ветер ударил в лица.

– Хочешь еще пари? – крикнул Лопухин. – Он не московский и приехал не далее как вчера. Держим?

На этот раз Еропка решительно помотал головой.

– Не хочешь? Что так?

– Да ведь сразу видно, барин, что он деревенский. Лапти на ём. Не успел еще городскую обувку скрасть, стало быть, приехал недавно. Пожалуй, и впрямь вчера, а то и нынче.

– Ишь ты! – выразил Лопухин приятное удивление наблюдательностью слуги, и сейчас же взгляд его стал хищным.

Лаковая коляска поравнялась с приказчиком, уже тяжело дышащим и прекратившим кричать, но не разочаровавшимся в успехе погони, и легко обошла его. Изрытая земля слева кончилась, пошли рельсы и шпалы, и уже совсем близко впереди расстелилась вновь собранная торцовая мостовая, но уже вобравшая в себя рельсовые пути.