богатого опыта и исключительного знания округа и его обитателей. По окончании его речи раздались вежливые, но отнюдь не обнадеживающие аплодисменты.

Два джентльмена претендовали на должность сборщика налогов — без сомнения, наименее популярную среди избирателей. Пока они вещали с импровизированной трибуны, публика снова потянулась к мороженому и дыням. Я отправился в контору Гарри Рекса, на тротуаре перед которой веселилась своя компания.

Речи продолжались весь день. Шло лето 1971 года, минимум пятьдесят тысяч молодых американцев погибли во Вьетнаме. Подобное собрание в любой другой части страны неизбежно превратилось бы в яростную антивоенную демонстрацию. Политиков сгоняли бы с трибуны. Повсюду горели бы флаги и призывные свидетельства.

Но в Клэнтоне в тот праздничный день о Вьетнаме не было сказано ни слова.

В Сиракьюсе я с удовольствием участвовал в митингах, устраивавшихся в университетском городке, и в уличных шествиях, но для Юга подобного рода активность была немыслима. Шла война, и истинные патриоты ее поддерживали. Мы были призваны остановить коммунизм; хиппи, радикалы и противники войны с Севера и из Калифорнии считались просто трусами, боявшимися воевать.

Я купил у дам-садоводов розетку клубничного мороженого и, проходя вдоль здания суда, услышал шум над головой. Какой-то шутник спустил из окна барристерской на четвертом этаже чучело Бэгги. Набитая соломой кукла висела с поднятыми руками — совсем как настоящий Бэгги. И чтобы смысл шутки дошел до каждого, из обоих брючных карманов чучела торчали пустые бутылки из-под «Джека Дэниелса».

В тот день я не видел Бэгги, да особенно и не стремился к встрече. Позднее он притворялся, будто ничего не знает об инциденте. Уайли, разумеется, успел сделать множество снимков чучела.

— Тео приехал! — закричал кто-то, и это привело толпу в возбуждение. Тео Мортон с давних пор был нашим представителем в сенате штата. Подотчетная ему епархия частями включала в себя территории четырех округов, и, хотя он жил в Болдуине, жена его являлась уроженкой Клэнтона. Мортон владел двумя частными лечебницами и кладбищем и был знаменит тем, что выжил в трех авиакатастрофах. Теперь он больше за штурвал не садился. Тео был яркой личностью — резкий, саркастичный, веселый, абсолютно непредсказуемый в методах ведения избирательной кампании. Его оппонентом был молодой человек, только что окончивший юридический факультет и, по слухам, готовивший себя в губернаторы. Звали его Уоррен. Этот Уоррен совершил ошибку, с ходу кинувшись в атаку на Тео и обвинив его в том, что во время последней сессии тот «протащил» сомнительный закон, обеспечивший увеличение государственной поддержки пациентам частных лечебниц.

Оскорбленная толпа ощетинилась. Я стоял среди людей, наблюдая, как Уоррен топит сам себя, и видел над его левым плечом вывешенное из окна чучело.

Тео начал с того, что представил свою жену, Рекс Эллу, принадлежащую к здешнему, клэнтонскому, семейству Марби. Он говорил о ее родителях, родителях ее родителей, ее дядьях и тетках и вскоре перечислил чуть ли не половину присутствовавших. Клэнтон, заявил он, — его вторая родина, его округ, здесь — его люди, его избиратели, на службе которым он усердно трудится там, в Джексоне, столице Миссисипи.

Его речь была гладкой, текла вольно. Я не мог не отдать должное виртуозу агитации.

В сенате штата он возглавлял комитет дорожного строительства и в течение нескольких минут говорил о новых дорогах, построенных «им» на севере Миссисипи. К каждой сессии, вещал Тео, его комитет разрабатывает четыреста законодательных актов. Четыреста! Четыреста указов или законов. Его работа как председателя комитета именно в этом и заключается — писать законы. В этом смысл деятельности всех сенаторов: писать хорошие и отменять плохие законы. Его молодой оппонент только что кончил юридический факультет, в этом его значительное преимущество. Он, Тео, не имел возможности учиться в колледже, потому что ему пришлось сражаться с япошками — ведь шла Вторая мировая война. Однако, судя по всему, его юный конкурент учился не слишком усердно. Иначе он сдал бы экзамен по процессуальной практике с первого раза.

Но «он завалил экзамен по процессуальной практике, дамы и господа»!

Очень вовремя кто-то, стоявший позади юного Уоррена, выкрикнул:

— Это вранье, черт возьми!

Толпа посмотрела на Уоррена так, словно тот неожиданно сошел с ума. Тео обернулся на голос и скептически переспросил:

— Вранье? — Потом достал из кармана сложенный листок бумаги и продолжил: — Вот, у меня есть доказательство! — Ухватив лист за уголок, он стал размахивать им, но не огласил ни строчки из того, что там было написано. — Как мы можем доверять человеку писать для нас законы, если он не может даже экзамен толком сдать? Так что мы с мистером Уорреном находимся в равном положении — ни он, ни я не сдали экзамена по процессуальной практике! Разница лишь в том, что он три года учился, чтобы завалить экзамен.

Сторонники Тео просто взвыли от хохота. Молодой Уоррен сохранял самообладание, но видно было, что ему хочется провалиться сквозь землю.

Тео беспощадно добивал соперника:

— Может быть, если бы он учился в Миссисипи, а не в Теннесси, он лучше разбирался бы в наших законах!

Тео славился подобными публичными расправами над своими противниками. Однажды он уничтожил оппонента, который при невыясненных обстоятельствах сложил с себя духовный сан. Размахивая извлеченным из кармана «письменным показанием под присягой», он заявил, что имеет доказательства того, что «экс-преподобный» прелюбодействовал с женой дьякона. Этих «письменных показаний» никто никогда так и не прочел.

Десятиминутный регламент для Тео не был препятствием. Он успел за это время пообещать снизить налоги, не позволить бросать деньги налогоплательщиков на ветер и сделать все, чтобы убийцы чаще получали по заслугам, то есть приговаривались к смертной казни. Покончив с обещаниями, он в заключение поблагодарил собравшихся за двадцать лет преданной поддержки и напомнил, что в ходе двух последних избирательных кампаний добропорядочные жители округа Форд отдавали им с Рекс Эллой почти по восемьдесят процентов своих голосов.

В какой-то момент бурной и долгой овации, коей публика наградила Тео, Уоррен тихонько исчез. Как и я. Речи и политики меня изрядно утомили.

Четыре недели спустя, в первый вторник августа на исходе дня примерно та же публика собралась перед зданием суда в ожидании итогов голосования. Стало значительно прохладнее; термометр показывал всего девяносто два градуса[16], влажность равнялась девяноста восьми процентам.

Последние дни выборной гонки — мечта репортера. Два кандидата в мировые судьи подрались возле одной из «черных» церквей. С обеих сторон были поданы иски, истцы обвиняли друг друга в клевете и оскорблениях, а также в распространении фальшивых бюллетеней. Одного типа арестовали в момент, когда тот распылителем писал непристойности на агитационном плакате Тео. (Как выяснилось после выборов, этот человек был нанят одним из приспешников Тео осквернять листовки сенатора, чтобы обвинить в этом Уоррена. По словам Бэгги — «обычный трюк».) Генеральному прокурору штата поручили расследовать наличие подозрительно большого количества бюллетеней для заочного голосования. «Самые обычные выборы», — подвел итог Бэгги. Своего пика кампания достигла в тот самый вторник, весь штат, закончив голосование, приготовился получать удовольствие, следя за оглашением предварительных результатов.

Избирательные участки закрылись в шесть, а уже час спустя площадь ожила, преисполненная предвкушения. Среди присутствующих оказалось много приезжих. Люди сбивались в небольшие группки вокруг своего кандидата и даже использовали щиты с наглядной агитацией, чтобы огородить свою территорию. Многие прихватили с собой еду и напитки, у большинства имелись складные стулья — словно они пришли посмотреть бейсбольный матч. По обе стороны от парадного входа суда были установлены огромные классные доски, на которых мелом писали промежуточные итоги подсчетов.

— Мы получили результаты из Карауэя, — объявила в микрофон секретарь комиссии так громко, что ее голос был, наверное, слышен миль за пять от площади. Праздничная толпа мгновенно стала