— Питер, — хрипло прокаркал он. — Питер Пэн.

Это был Бальтазар Плам.

Элис?

Ты меня слышишь?

В последней вспышке разогретых двигателей «Лесондак Анаконда» сверкнула среди звезд зеленой оливкой. Этим коротким рывком она безмолвно умчалась прочь от Венеры, скользнув над ее опалесцирующим ликом по чистой и изящной траектории падающей звезды.

Однако она была далеко не романтичной и не прекрасной. Это была «Уродливая Истина» из Дирикс Матно, самая гнусная и продажная металлоконструкция, когда-либо бороздившая океан пространства. Ее ярко-зеленый корпус был изуродован сгустками оружейных портов, огромными изъязвленными капсулами с ионными разрядными двигателями, словно отражая внутреннее разложение. На носу она несла, как какой- нибудь разбойничий фрегат древней Земли, злобно ухмылявшуюся статую, чей торс почернел от огня разбитых ею врагов. Внизу болтались парализующие сети, они развевались, как юбки какой-нибудь продажной куртизанки или усы португальца.

Корабль мерцал и расплывался. От носа до кормы его обрамляли тонкие струйки зеленого огня. Это была «Уродливая Истина» капитана Келсо Пеппера, и она готовилась совершить маневр.

На нижней палубе, в маленькой камере, на койке лежала Табита Джут и играла на гармонике. Саския Зодиак сидела рядом с ней на полу и напевала блюз:

Расстроенная, Табита перестала играть. Постучала гармоникой по ладони:

— Как ты можешь? — спросила она.

Саския повернула голову и посмотрела на Табиту:

— Ты о чем?

— Ну… петь об этом вот так.

— Я сочиняю многие из наших песен, — сказала Саския, словно это было ответом на вопрос Табиты. Может, это и впрямь был ответ.

— Сочиняла, — мягко поправилась Саския прерывающимся голосом.

Табита мысленно обругала себя, ей было нечего сказать. Она приложила к губам гармонику и легко сыграла первые строфы «Девушек Кеннеди».

Саския сидела, склонив голову. Табита была уверена, что она опять плачет. Это рассердило ее. Она откинула голову и заговорила в потолок:

— Ты меня слушаешь, а, Пеппер, грязный подонок? Так вот, это для тебя! — И она стала исполнять «Мы победим».

Табита проиграла песню три раза. Когда она стала играть в четвертый, Саския с болью повернула голову:

— Это сведет меня с ума, я ничего о нем не знаю, — сказала она. — У-у-х! — Чувствуя, что взлетает в воздух, Саския ухватилась за койку.

Похоже, гравитация теперь почтила своим вниманием потолок. К счастью, она была невелика. Зато вместо нее появилась бесплотная мерцающая голубая решетка, делившая камеру надвое, словно что-то отчаянно пыталось выкристаллизоваться из воздуха. Пересечения голубизны не были видны, если смотреть на них прямо, но со всех других точек они казались сияющей прозрачной четвероногой морской звездой, равномерно распростертой по камере.

Табита, болтая ногами в воздухе, держалась за койку одной рукой, а другой держала за руку Саскию. Повсюду раздавался пронзительный царапающий звук, в воздухе стоял призрачный запах марципана.

— Мы прыгаем, — сказала Табита. Ее голос, извиваясь, медленно ушел от нее, как вода в сточное отверстие, и волосы стали дыбом у нее на голове.

А потом они неуклюже плюхнулись на койку. Под ними была мягкая, пористая гравитация. Все вернулось в обычное состояние; или, наоборот, ничего не вернулось. Атмосфера казалась тонкой и вязкой, тусклый свет — ослабевшим и серым.

Сверхпространство.

Саския прижалась к Табите, плача так, словно у нее разрывалось сердце, и умоляя Табиту спасти ее, увезти домой, вернуть ей брата.

Если временами Саския и ее брат-близнец напоминали Табите Трикарико, то они напоминали ей и Реллу — по этой своей манере бросаться в крайности: от некоторой уверенности в себе и экзальтации в следующий момент падать в пропасть бесконечной и безутешной скорби. И ждать от тебя, что ты будешь разделять их состояние.

— Я хотела быть сама по себе, — немного успокоившись, хрипло сказала Саския, — но не так…

— По крайней мере, он был счастлив, — сказала Табита, прижимая к себе Саскию.

— Он сошел с ума, — с всхлипывающим вздохом ответила та.

— Он был счастлив, — повторила Табита. — Ему там действительно нравилось. Некоторым людям нравится.

Но Саския не желала с этим соглашаться. Ее брат ударился головой во время крушения:

— Он сошел с ума! Говорю тебе!

— Хорошо, — сказала Табита, — ну и что? Даже если так? Если бы мы были сумасшедшими, мы были бы счастливы здесь. Разве это не было бы приятно? — Она повысила голос. — Разве это не было бы приятно, капитан Пеппер? Мы получали бы удовольствие. Вам бы это понравилось, да? Вы ведь любите, когда ваши пассажиры наслаждаются путешествием, правда?

Но Саскию не так-то просто было отвлечь:

— Если я не могу говорить с ним, я хочу говорить о нем, — заявила она.

Табите этого не хотелось. Но это все-таки было какое-то занятие. И если это все, чем она может помочь Саскии, она это сделает.

Саския заговорила. Ее голос дрожал:

— Он никогда не радовался, когда я грустила. Мы чувствовали одинаково. Мы все. Если одному из нас было грустно, остальные подбадривали его. Мы были так счастливы! Мы не знали… даже не знали, что мы… — Она сглотнула, потом сильно чихнула. — Тогда было легче — когда нас было пятеро. Не хочу об этом говорить, — добавила она.

Табите, в свою очередь, хотелось. Не подумав, она спросила:

— А вы правда из Абраксаса?

— Кто еще мог такое сделать?

— Не знаю, — отозвалась Табита; но о том, что пронеслось у нее в мозгу в тот момент, она думала раньше, и не раз: что Близнецы Зодиак были не экспериментальные создания, не постгуманоиды, вовсе не были получены путем клонирования и не явились из Абраксаса, а что они с Земли, откуда-нибудь из Европы, из какой-то гористой местности, где есть коровы. Что они цирковые артисты со странными амбициями и, как большинство артистов цирка, — очень хорошие актеры.

Саския сказала просто:

— Я просто все время думаю. А Могул мертв. Я думаю о чем-нибудь, а потом обнаруживаю, что в конце я прибавляю: а Могул мертв. Это не горе. Пока нет. Если они нас скоро отсюда не выпустят, я покажу им настоящее горе, — сказала она, и ее голос стал низким и напряженным. — Я покажу им горе.

Словно она точно знала, что на уме у Табиты.

— Табита, — сказала Саския. — Я к этому привыкла. Так со мной было всю жизнь: меня запихивали в ящик, и люди смотрели на меня. У нас была своя квартира — большая детская с такой же средой, как у Ханны. Серафимы и Херувимы все время приходили и уходили.

А потом нас осталось только двое, и Кстаска вывела нас и посадила на корабль, и мы решили, что пришел наш черед.

Но домой мы так и вернулись.

Саския придвинулась поближе к Табите, ища утешения. Она была совсем невесомой.