(«старой шлюхой») по подозрению в шашнях со служанкой, что «ему пришлось проваляться в постели два месяца и у него начала отсыхать рука (он может лишиться ее вовсе), которой он всего-навсего прикрывался от обрушившегося ему на голову града ударов».
Если люди с годами мало меняются, то тем меньше меняются кабаки. При каждом колледже существует, как правило, собственное заведение, — и Придо рассказывает достоверно звучащую историю о трактире напротив колледжа Баллиол — «зловещем и скандальном заведении для простонародья, в котором подавали эль… Студенты Баллиола, бывая здесь постоянно, накачивались здешним пойлом, что, в сочетании с их природной глупостью, превращало их просто-напросто в свиней. Декан колледжа, прознав об этом, созвал выпивох и произнес суровую обличительную речь о пагубных свойствах дьявольского напитка, именуемого элем». Однако же один из студентов возразил на это: «Люди самого вице-канцлера пьют эль в кабаке 'Сплит крау', а мы чем хуже?» Декан тут же отправился за разъяснениями к вице- канцлеру, но тот, «будучи и сам страстным приверженцем эля», не проявил понимания. Вернувшись в колледж, декан «вновь созвал учащихся и объявил им, что побывал у вице-канцлера и тот не нашел ничего дурного в употреблении эля, — и хотя сам он, декан, придерживается прямо противоположного мнения, слово вице-канцлера и пример его людей перевешивают, поэтому студентам отныне не возбраняется пить эль, раз уж их превращение в свиней благословлено столь высокой инстанцией». А если верить М. Миссиону, совершившему поездку по всей Англии уже по окончании периода Реставрации, употребление пива было обязательным. «В Англии варят сотни и сотни сортов пива — и порой скорее неплохого. Конечно, искусству пивоваров следует воздать должное. Однако если пивоварение это искусство, то виноделие — сама природа, а значит, оно выше любого искусства, — и я готов отстаивать это мнение, даже оставшись чуть ли не в полном одиночестве».
Вот в такой примерно жизненный уклад угодил тринадцатилетний Рочестер после детства и отрочества в деревне под неусыпным надзором строгой матери. Да и Жиффара с ним не было. Конечно, он был стеснен в средствах, да и столь юный возраст скорее всего предохранял его хотя бы от одной формы беспутства (хотя применительно к столь рано созревшему мальчику и это далеко не столь однозначно), но высокий титул должен был обеспечить ему знакомство с самыми блестящими молодыми людьми в роялистски настроенном Оксфорде, где, понятно, помнили о том, как Уилмот-старший дважды разбил в пух и прах войско Республики. Кое-кто наверняка стремился ему угодить, потому что «мистер Катс» был уже мертв, Протекторат трещал по швам, а в случае возвращения короля сын победоносного Уилмота имел все основания рассчитывать на августейшую благосклонность. Роберт Уайтхолл, врач колледжа Мертон, «вроде бы преподавший графу… азы поэтической грамоты и совершенно его очаровавший», был, скорее всего, из таких искателей будущих милостей. Уайтхолл, в описании Энтони Вуда, предстает совершенно бесцветным человеком. Он «умер 8 июля 1685 года и был на следующий день похоронен в южной части островка, на котором стоит Мертонская церковь; на протяжении нескольких предшествующих лет он не более чем числился преподавателем колледжа, не принося ни малейшей пользы». Единственная книга, автором которой он стал (и которая не дает ему ни малейших оснований считаться чьим бы то ни было поэтическим наставником), называется «Эпиграмматическое истолкование» и вышла в 1677 году в Оксфорде тиражом всего в двенадцать экземпляров.
Вуд пишет:
Уайтхолл привез из Голландии двенадцать гравюр на сюжеты Священного писания, что обошлось ему в четырнадцать фунтов. Каждую гравюру разместил посредине листа бумаги in quarto, надпечатав сверху название, а снизу — шесть собственных стихотворных строк по-английски. После чего размножил сей труд опять-таки в двенадцати экземплярах и, богато переплетя, преподнес в дар королю и еще одиннадцати важным особам. Одной из этих важных особ был Чарлз, сын и наследник Джона Уилмота, графа Рочестера, — сын человека, которому сей шедевр, по словам автора, и был обязан идеей возникновения.
За четыре дня до того, как Рочестер стал полноправным студентом Уодема, Пепис[17] записал в Лондоне: «Весь мир теряется в догадках о том, как поведет себя Джордж Монк: в городе говорят, что он примет сторону короля, а в парламенте — сторону Республики». Всё, однако, решилось быстро. Власти пуританских генерал-губернаторов, со шпагой в одной руке и с Библией — в другой, пришел конец. 25 мая, когда Карл высадился на берег в Дувре, Пепис оказался в одной лодке с королевской собачкой, страдающей недержанием; тем самым цивилизация (то есть изящные искусства, поэзия, живопись, театр и всеобщее притворство) возвратилась в Англию. Король, поцеловав чрезвычайно пышную Библию, преподнесенную ему мэром Дувра, заявил, что любит эту книгу сильнее всего на свете. Это было вежливым признанием главенствующего вероисповедания — и куда более изящным, чем подписание соглашения с шотландцами. Разумеется, все сейчас, как и одиннадцать лет назад, понимали, что красивый жест — это всего лишь красивый жест, но вместо кислых мин, угрюмого перешептывания и бессильно дрожащих рук короля встретили «радость толп и ликование дворянства». Восторженными кличами оказался оглашен весь путь до Кентербери.
В Оксфорде же юному Рочестеру стало не до учебы. «Дух времени, — написал позднее Бернет, — взыграл в нем с такой силой, что он забросил науки — и вернуть его на этот путь не представлялось больше никакой возможности»; хотя и трудно поверить, что «погоня за наслаждениями», в которую он пустился, судя по стихам, написанным под псевдонимом Сент-Эвремон[19], могла означать для тринадцатилетнего подростка что-то большее, чем шумные дружеские застолья и полумальчишеские проделки. Приписываемые Рочестеру стихи на возвращение короля чересчур похожи на Роберта Уайтхолла, и Энтони Вуд и впрямь свидетельствует, что это стихотворение, как и еще одно, на смерть принца Оранского, опубликованное год спустя, на самом деле написаны «наставником». Можно себе представить, какое удовольствие приносило автору «Эпиграмматических истолкований» выводить на бумаге строки вроде «Шаг Смерти множит ряд мужских могил» (тем более что тот же «шаг» оказывается в другой строфе «размеренным»). «Ученик» писал по-другому. Его стихи, в которых отсутствует присущее Уайтхоллу верноподданничество, не грешат и эмоциональной уклончивостью. В них неизменно дышит чистое и прямое чувство — будь это презрение, любовь, интеллектуальное сомнение, похоть или злоба.
В Оксфорде он проучился недолго. Поступил 23 января 1660 года — и уже 9 сентября 1661 года был произведен в магистры искусств (что, как правило, требует семилетнего обучения), причем ректор университета «страстно поцеловал его в левую щеку, а затем уселся на председательское место и не покидал его до окончания церемонии». Следует отметить, что ректором был лорд Кларендон — тот самый человек, который еще восемь лет назад в письме к Уилмоту-старшему назвал Джона «прекрасным мальчиком», а еще через два года будет усиленно и успешно хлопотать о том, чтобы молодому человеку досталась в жены обладательница самого большого на всем западе страны приданого. При этом Кларендон терпеть не мог Уилмота-старшего и рассорился с леди Уилмот из-за того, что она заступилась за полковника Хатчинсона. Так что Уилмот-младший должен был завоевать его симпатию сам. Даже в столь юном возрасте Джона отличали острый ум, привлекательная наружность и широкие познания. А еще через шесть лет, уже будучи пэром, Рочестер не только подписал протест ряда членов Палаты лордов против отмены импичмента бывшему ректору с поста лорда-канцлера, уже проведенного через Палату общин, но и обрушился на защитников Кларендона с пламенными стихами:
