наполнял казну деньгами, боролся — пусть и не столь успешно — за веротерпимость и, в конце концов, уступил власть благочестивому католику.
Когда Рочестер вернулся с континента, в Англии стояла суровая и сухая зима, люди ломали руки и ноги на обледенелых улицах; на смену ей пришла столь же засушливая весна, а затем настало сухое, с частыми и бурными грозами, но без капли с небес, лето. Такой засухи в Англии еще не было. Поля стояли голыми, как проезжая дорога, а с лугов, где прежде набирали по сорок возов сена, теперь едва удавалось скосить четыре. И конечно, все вспоминали о зимней комете.
Именно этой, безоблачной на горе людям, весной Рочестер впервые привлек к себе внимание широкой публики. Причем его действия в далее описываемых обстоятельствах стали первой тайной в его запутанной и противоречивой жизни. В качестве жениха Элизабет Малле он был всем хорош, кроме собственной удручающей бедности; леди Каслмейн соответствующим образом «настроила» короля, и Генри Сэвил написал брату, что Карл благословил Рочестера сделать предложение. Конечно, Элизабет утверждала, что сделает выбор сама, но никто не ждал от нее сопротивления августейшей воле. Правда, ее отказ сыграл бы на руку соперникам Рочестера. Может быть, возраст жениха, дыхание весны и характер самой девицы являются ключом к дальнейшему. Ему было всего восемнадцать, стоял поздний май, Элизабет, уже помолвленная с лордом Хинчингбруком, не раз меняла решение.
Вечером 26 мая она в обществе деда ужинала в Уайтхолле с фрейлиной Фрэнсис Стюарт, озабоченной единственно тем, чтобы устоять перед натиском короля (цель по тем временам едва ли не уникальная). Отужинав, Элизабет и лорд Хаули покинули Уайтхолл. У Чаринг-Кросс их экипаж был остановлен группой вооруженных людей под предводительством Рочестера, и даму заставили пересесть в другую карету, запряженную шестеркой лошадей, после чего помчались прочь из Лондона. В карете, куда пересадили Элизабет, уже находились какие-то две женщины. Неизвестно, что именно предпринял лорд Хаули (да и предпринял ли что-нибудь), увидев, как уводят курочку, от которой все ждали золотых яиц. Естественно, поднялся страшный шум; за лордом Рочестером бросились в погоню — и схватили его под Эксбриджем, однако уже без Элизабет; а король, который, по свидетельству Пеписа, «беседовал с дамой часто, но безуспешно» в интересах Рочестера, на сей раз «страшно рассердился». 27 мая сэр Джон Робинсон, комендант Тауэра, получил приказ арестовать похитителя.
В тот же день были изданы предписание об организации поиска и поимки остальных злоумышленников и отдельный указ, обязывающий Джона Уорра найти Элизабет и вернуть опекунам. Как это произошло на деле, тоже неизвестно. Скорее всего, после того как графа поймали и бросили в Тауэр, его сообщники решили от греха подальше освободить похищенную. Должно быть, несколько дней похитители провели в тревожном ожидании, потому что в воскресенье, 28 мая, когда Пепис нанес визит леди Сэндвич, Элизабет еще не нашли.
Миледи тайно призналась мне в том, что и сама замешана в этой истории, поскольку ожидаемый теперь разрыв между похищенной и лордом Рочестером, по всеобщему мнению, вновь расчищает дорогу лорду Хинчингбруку, как и было задумано с самого начала. И невеста того стоит; после смерти матери (живущей крайне скромно) ее доход составит две с половиной тысячи фунтов в год. Дай Б-г, чтобы так оно все и вышло. Но бедная хозяйка дома, изнемогающая от болезни и стремящаяся как можно скорее вернуться к себе в деревню, обречена застрять в городе еще на день-другой, если не на все три, пока события не разрешатся тем или иным образом.
6 июня леди Сэндвич еще была преисполнена оптимизма.
Она утверждает, что лорд Рочестер теперь окончательно исключен из числа претендентов на руку мисс Малле, и ожидает в течение одного-двух дней письменного извещения о том, что король склоняется на сторону лорда Хинчингбрука, чем будет положен быстрый конец всей этой подзатянувшейся истории.
Упоминание о болезни леди Сэндвич в дневниковой записи Пеписа за 28 мая свидетельствует (чего он сам пока не знает) о чуме. В первую неделю июня в Лондоне умерли сто двенадцать человек; эпидемия быстро распространялась и достигла апогея в третью неделю сентября, когда число умерших составило уже шесть тысяч пятьсот сорок четыре человека. 7 июня заговорил об эпидемии и сам Пепис:
Сегодня, к вящему неудовольствию, я видел в Друри-лейн два или три дома, помеченных красным крестом на воротах и надписью: «Избави нас, Господи!» — и это было унылое зрелище, тем паче что нечто подобное попалось мне на глаза впервые в жизни. Внезапно я и сам почувствовал себя плохо, к тому же мне показалось, будто от меня дурно пахнет, поэтому я купил нюхательного и жевательного табаку и принялся нюхать и жевать, обманывая собственные органы восприятия.
Одним из главных и худших страхов, вызванных чумой, был именно запах: запах человека, запах животных, запах мусора. Стояла засуха, наступала летняя жара — и этот смрад разрастался. В тот же день Пепис отправился вдоль берега реки домой, а затем, «устав от долгой ходьбы в жару и разочарованный невозвращением жены, до полуночи оставался в саду, где тоже было жарко, но дышалось все же полегче». Всю ночь в небе сверкали молнии, но лишь один раз прошел короткий и мощный ливень.
На следующий день чума временно отступила на задний план, поскольку пришло радостное известие о великой победе, одержанной над голландцами 3 июня, но уже 10 июня Лондон принес эпидемии первые человеческие жертвы. Во вторую неделю июня умерли сто шестьдесят восемь человек и началась паника. «Сегодня днем я испытал сильный испуг. Карета, нанятая мною на обратном пути из Казначейства, ехала все тише и тише — и наконец остановилась вовсе, причем и это стоило моему извозчику едва ли не последних сил. Он объяснил мне, что внезапно почувствовал себя плохо, а в глазах у него все потемнело, так что дальше он ехать не может. Я пересел в другую карету; мне было жаль беднягу и страшно за себя — а вдруг у него чума?» В записи от 21 июня читаем: «Чуть ли не весь город бежит за город — сплошной поток карет, колясок и экипажей, полных людьми, удирающими из Лондона».
Три недели чумного июня Рочестер просидел в Тауэре, что в обычных обстоятельствах трудно было бы признать серьезным лишением; однако пребывание в тюрьме с глазу на глаз с тюремщиком не давало ему возможности отвлечься от мыслей о чуме и о позорном срыве собственной авантюры, хотя тюремщик развлекал его, как мог, в том числе и пением, оказавшись наделен «сильным голосом и прекрасным слухом», но обделен какой бы то ни было «школой». Рочестеру еще предстояло привыкнуть к бесчестью — и эта первая проба оказалась едва ли не самой горькой на вкус. Пепис описывает лейтенанта Робинсона как «болтливого напыщенного хлыща… ничего не знающего и не умеющего… не способного дельно сторговаться даже с продавцом на рынке». Полковник Хатчинсон, сведший знакомство с Робинсоном в той же уединенной башне, что и Рочестер, находит еще более суровые слова для этого человека, пользовавшегося малейшей возможностью урвать у заключенных и украсть из казны. В конце концов чума пришла и в Тауэр, нанеся потери тюремному гарнизону, но случилось это уже после освобождения Рочестера.
Находясь в темнице, он обратился к королю с письменным прошением о снятии августейшей опалы. Незрелость ума, незнание законов и пылкая страсть — вот что, писал он, стало причиной его необузданной выходки. И он предпочел бы умереть десятью тысячами смертей сразу, лишь бы не навлечь на себя гнева Его Величества. Разумеется, именно столь медоточиво и следовало обращаться к сюзерену, но восемнадцатилетний Рочестер скорее всего и впрямь искренне восхищался остроумным и веселым
