Я заметил, что Нашвилл то и дело всплывает в их воспоминаниях — может быть, потому, что это была их самая славная битва.

— Знаете, кого я видел сегодня в городе? — спросил мистер Смит.

— Кого?

— Мистера Джонса. Он выходил из дворца с каким-то толстяком в военной форме. Часовой отдал им честь. Я, правда, не думаю, что он отдавал честь мистеру Джонсу.

— Ему видно, повезло, — заметил я. — Из тюрьмы прямо во дворец! Это даже лучше, чем из хижины — в Белый дом.

— Я всегда считал, что мистер Джонс — человек незаурядный. Очень рад, что он пошел в гору.

— Только бы не на чужом горбу...

Даже от такого легкого неодобрения по адресу ближнего лицо мистера Смита сразу окаменело. Он нервно помешивал свой истрол, у меня появилось сильное искушение рассказать ему о телеграмме, полученной капитаном «Медеи». Может быть, страстная вера в непорочность мира — все-таки признак слабости?

От искушения меня спас шум подъезжающей машины, и через минуту по ступеням поднялась Марта.

— Смотрите, это же очаровательная миссис Пинеда! — с облегчением воскликнул мистер Смит.

Он вскочил и принялся ее усаживать. Марта посмотрела на меня с отчаянием.

— Уже поздно, — сказала она. — Я только на минутку, привезла вам записку от мужа...

Она достала из сумочки конверт и сунула мне.

— Выпейте немножко виски, — сказал я.

— Нет, нет. Мне действительно нужно домой.

Миссис Смит заметила — по-моему, чуточку сухо, но, может быть, мне это только почудилось:

— Не торопитесь из-за нас, миссис Пинеда. Мы с мистером Смитом идем спать. Пошли, голубчик.

— Мне все равно пора домой. Понимаете, у моего сына свинка... — И чего вдруг она пустилась в объяснения?

— Свинка? — переспросила миссис Смит. — Да, это неприятно, миссис Пинеда. В таком случае вы, конечно, торопитесь поскорее домой.

— Я провожу вас до машины, — сказал я и увел Марту.

Мы проехали до конца аллеи и остановились.

— Что случилось? — спросила Марта.

— Зря ты дала мне письмо, адресованное тебе, да еще моим почерком.

— Я растерялась. Но у меня в сумке не было другого. Разве она могла заметить?

— Она все замечает. Не то что ее муж.

— Прости. Что же теперь делать?

— Подождем, пока они лягут.

— А потом крадучись поднимемся наверх и увидим, как дверь отворяется и миссис Смит...

— Они на другом этаже.

— Тогда мы наверняка встретим ее на площадке. Не могу.

— Еще одна встреча испорчена.

— Милый, в тот вечер, когда ты вернулся, у бассейна... Я так хотела...

— Они все еще живут в номере-люкс «Джон Барримор» над самым бассейном.

— Мы можем спрятаться под деревьями. Свет повсюду потушен. Сейчас темно. Даже миссис Смит в темноте ничего не увидит.

Непонятно почему, но мне вдруг расхотелось.

— Москиты... — начал я, пытаясь оправдать свою неохоту.

— Черт с ними, с москитами.

В прошлый раз мы поссорились потому, что заупрямилась она. Теперь наступил мой черед. Я подумал с досадой: ее дом нельзя осквернять, а чем мой хуже? Но потом я подумал: что можно здесь осквернить? Труп в бассейне?

Мы вышли из машины и направились к бассейну, стараясь как можно меньше шуметь. В номере- люкс «Барримор» еще горел свет, и тень одного из Смитов промелькнула на москитной сетке, которой было затянуто окно. Мы легли в неглубокий овражек под пальмами, словно трупы в братскую могилу, и я вспомнил еще одну смерть — Марселя, повесившегося на люстре. Ни я, ни она не умерли бы от любви. Мы погоревали бы, разошлись и нашли бы другую любовь. Наша стихия — комедия, а не трагедия. Среди деревьев носились светлячки и бросали дрожащий свет на мир, в котором мы были чужими. Мы — белые — были здесь слишком далеко от родного дома. Я лежал так же неподвижно, как Monsieur le Ministre [господин министр (фр.)].

— В чем дело, родной? Ты на меня за что-нибудь сердишься?

— Нет.

— Ты меня не хочешь, — покорно сказала она.

— Не здесь. Не сейчас.

— В прошлый раз я тебя рассердила. Но я хотела это загладить.

— Я так и не рассказал тебе, что произошло в ту ночь. Почему я отослал тебя с Жозефом.

— Я думала, ты не хотел, чтобы меня видели Смиты.

— Доктор Филипо лежал мертвый в бассейне, вон там, совсем рядом. Где сейчас лунный блик...

— Его убили?

— Он перерезал себе горло. Чтобы не попасть в руки тонтон-макутам.

Она слегка отстранилась.

— Понимаю. Боже мой, до чего ужасно все, что здесь происходит. Живешь точно в кошмаре.

— Только кошмары здесь стали реальностью. Гораздо большей реальностью, чем мистер Смит с его вегетарианским центром. Большей реальностью, чем мы с тобой.

Мы тихо лежали рядом в нашей могиле, и я любил ее так, как никогда не любил в «пежо» или в спальне над лавкой Хамита. Слова сблизили нас больше, чем любые прикосновения.

— Я завидую тебе и Луису, — сказала она. — Вы во что-то верите. Еще можете что-то объяснить себе.

— Ты думаешь? Ты думаешь, что я еще во что-то верю?

— Мой отец тоже верил, — сказала она (впервые в разговоре со мной она упомянула об отце).

— Во что? — спросил я.

— В лютеранского бога, — сказала она. — Он был лютеранином. Набожным лютеранином.

— Счастливый человек, если он во что-то верил.

— А люди в Германии тоже перерезали себе глотки, чтобы не попасть к нему в руки.

— Ничего тут нет странного. Так устроена жизнь. Жестокость — как прожектор. Она шарит, нащупывая жертву. Мы ускользаем от нее только на время. Сейчас мы с тобой прячемся от нее под пальмами.

— Вместо того чтобы действовать?

— Вместо того чтобы действовать.

Она сказала:

— Тогда я, кажется, предпочитаю отца.

— Ну уж нет.

— Ты о нем знаешь?

— Мне рассказал твой муж.

— Он по крайней мере не был дипломатом.

— Или хозяином гостиницы, который зависит от туристов?

— В этом нет ничего дурного.

— Капиталистом, который только и ждет, чтобы в страну опять потекли доллары...

— Ты говоришь, как коммунист.