Он был бледен, лицо его выражало испуг и негодование. Когда Роу дошел до лестницы, на землю тяжело упала бомба. Человечек стал поспешно застегивать брюки; он пригнулся, словно ему хотелось сделаться еще меньше. Хильфе сел на край умывальника, прислушиваясь к тому, что творится снаружи, и тоскливо улыбался, словно в последний раз слушал голос навсегда уходящего друга. Роу стоял на нижней ступеньке, над его головой загромыхал экспресс; маленький человечек еще ниже пригнулся. Грохот стал стихать, а потом под ногами дрогнула земля. Снова наступила тишина, если не считать шелеста падающей по ступеням известки. И почти сразу же засвистела вторая бомба. Они ждали, замерев как перед объективом: один сидя, другой присев, третий стоя. Если эта бомба разорвется ближе, она должна их уничтожить. Но и она пролетела мимо, свист стих, бомба разорвалась немножко дальше.

— Хоть бы они перестали, — взмолился человек в котелке, и, словно в ответ, во всех писсуарах хлынула вода. Пыль висела облачком над ступеньками, и запах раскаленного металла заглушал вонь аммиака. Роу стал подниматься по лестнице.

— Куда вы пошли? — спросил Хильфе. Он истерически выкрикнул: — В полицию? — И, когда Роу ничего не ответил, он отошел от умывальника: — Вы не можете уйти, пока я не расскажу о вашей жене.

— О моей жене? — Роу спустился обратно. — Теперь он уже не мог спастись бегством, среди умывальников его ждали потерянные годы жизни. Он спросил, больше ни на что не надеясь:

— Я женат?

— Были женаты. Вы еще не помните? Вы ее отравили. — И он снова захихикал. — Вы отравили вашу Алису.

— Кошмарная ночь, — сказал человек в котелке; он не слышал ничего, кроме тяжелого, прерывистого гудения бомбардировщика.

— Вас судили за убийство и отправили в сумасшедший дом. Можете сами прочесть в газетах, я вам укажу числа.

Человечек повернулся к ним и, жалобно разведя руками, слезливо спросил:

— Попаду я когда-нибудь в Уимблдон?

Облако пыли вдруг засветилось ярким белым светом, а сквозь крышу вокзала с выбитыми стеклами красиво замерцали вспышки разрывов.

Это был уже не первый налет, который переживал Роу; он слышал, как миссис Пурвис спускается в убежище со своей постелью: на стене висела «Неаполитанская бухта», а на полке лежала «Лавка древностей». Гилфорд— стрит приветственно протягивала ему свои тощие руки — он снова был дома. Он подумал: что еще разрушит эта бомба? Может быть, если повезет, она снесет цветочный магазин возле Мраморной арки, бар на Аделаид-кресчент или угол Квебек-стрит, где я прождал столько часов, столько лет… Как много еще надо разрушить, прежде чем наступит мир.

— Что ж, теперь идите к Анне, — услышал он смеющийся голос и увидел сквозь синеватую мглу человека возле умывальника. — Она надеется, что вы никогда не вспомните. — Роу оглянулся и увидел на лицах в переполненном зале суда выражение убийственной жалости; судья опустил голову, но Роу мог прочесть жалость даже в его старых пальцах, вертевших карандаш. Ему захотелось предостеречь их: не жалейте меня. Жалость жестока. Жалость губит. Любовь под угрозой, когда рядом бродит жалость.

— Анна… — послышался снова голос, но его заглушил другой голос, который жалобно произнес откуда-то издалека, почти из подсознания: «А я ведь мог попасть на поезд в шесть десять». Чудовищный процесс восстановления разорванных связей продолжался. Религия когда-то внушала ему необходимость покаяния, но покаяние нужно только тебе самому. Ведь никакая молитва не может искупить вину перед мертвым. Мертвые недостижимы для убийцы. А спасать свою собственную душу ему было неинтересно.

— Что вы собираетесь делать? — спросил голос.

В голове его мутилось от долгой дороги, которую он прошел, словно он шагал по бесконечному коридору навстречу своему двойнику, которого звали Дигби.

Голос произнес:

— Становится тише. Как по-вашему? Другой перебил его:

— Что вы собираетесь делать?

Все это было похоже на загадочную картинку в детском журнале: вы вглядываетесь в нее и видите вазу, с цветами, потом угол зрения меняется, и вы видите кон»

туры человеческих лиц. Обе картинки мелькают, сменяя друг друга. Вдруг он совершенно ясно увидел Хильфе спящим — прелестную и трогательную оболочку человека, в которую вселился бес наглости и жестокости. Он ведь и в самом деле брат Анны. Роу пошел к умывальникам и сказал тихо, чтобы его не услышал человек в котелке:

— Ладно. Я отдам. Берите.

И быстро сунул револьвер в руку Хильфе.

— Пожалуй, постараюсь добежать. Ей-богу, добегу. Как вы думаете, сэр? — послышался голос за спиной.

— Ступайте! — резко прикрикнул на него Хильфе. — Ступайте!

— Вы так считаете? Да… пожалуй… — Послышалось торопливое шарканье по ступенькам, и снова наступила тишина.

— Я бы, конечно, мог вас сейчас убить, — сказал Хильфе. — Но зачем? Я этим только оказал бы вам услугу. А сам сдался бы на милость ваших душегубов. Но как я вас ненавижу!

— Правда? — он не думал о Хильфе. Мысли его по-прежнему были заняты теми двумя, кого он любил и жалел. Ему казалось, что он погубил их обеих.

— Все шло так хорошо, пока вы не вломились, как бык, — сказал Хильфе. — С чего это вам взбрело в голову пойти к гадалке? Будто у вас может быть будущее!

— Нет, не может. — Теперь он отчетливо помнил благотворительный базар, помнил, как он шел вдоль ограды и слушал музыку… А миссис Беллэйрс сидела в шатре за занавеской.

— И как раз напасть на ту самую фразу, — сказал Хильфе: — «Не говорите мне о прошлом. Расскажите о будущем».

Ага, там был и Синклер. Он вспомнил с беспокойством старую машину на мокром от дождя гравии. Надо поскорее позвонить Прентису. У Синклера тоже, наверно, была копия.

— А в довершение всего Анна. За каким чертом вас вообще могла полюбить женщина? — Он паническим голосом крикнул: — Куда вы идете?

— Мне нужно позвонить в полицию.

— Неужели вы мне не можете дать хотя бы пять минут?

— Нет, — сказал Роу. — Нет. Невозможно. — Процесс был завершен. Он стал тем, кем мечтал быть Дигби, — цельным человеком. В его мозгу теперь хранилось все, чем он когда-либо обладал. Вилли Хильфе издал звук,

похожий на икоту. Он быстро пошел к кабинкам, держа забинтованную руку на отлете. Каменный пол был мокрый, он поскользнулся, но сохранил равновесие. Он начал дергать дверь клозета, но она, конечно, была заперта. По-видимому, он растерялся; ему нужно было спрятаться в какую-нибудь дыру, чтобы его не видели… Он обернулся и умоляюще посмотрел на Роу:

— Дайте мне пенни.

Во всем городе сирены выли «отбой»; звук этот шел отовсюду, казалось, что воет даже пол уборной. Запах аммиака душил, словно и он был частью какого-то дурного сна. Напряженное бледное лицо Хильфе молило о жалости. Опять эта жалость… Роу протянул Хильфе пенни, потом бросил монетку на пол и стал подниматься по ступенькам, он еще не дошел доверху, когда услышал выстрел. Назад он не пошел, пусть Хильфе найдут другие.

Можно отсутствовать год, но, когда ты вернешься домой и за тобой захлопнется дверь, тебе