как Хильфе, поглядев на шерсть, вдруг улыбнулся, словно жизнь все еще могла вызвать у него недобрый смех.

— Я все еще согласен меняться, — сказал он.

— На что вы можете меняться?

— Да и вам хвастать особо нечем. Вы же не знаете, где фотографии.

— Интересно, скоро ли завоют сирены, — сказала старая дама. Хильфе пошевелил кистями рук, обмотанными шерстью.

— Если вы мне вернете револьвер, — сказал он, — я вам отдам фотографии.

— Если вы можете их отдать, значит, они у вас. Зачем же мне с вами торговаться?

— Вы хотите мне отомстить? Что поделаешь! Я-то думал, что вам неприятно впутывать в это дело Анну. Не забудьте, она дала мне бежать…

— Вот, — прервала его старая дама. — Мы почти кончили.

Хильфе продолжал:

— Может, ее и не повесят. Это, конечно, зависит от моих показаний. Наверно, она отделается заключением в лагере до конца войны, а потом высылкой, если вы войну выиграете. С моей точки зрения, — сухо сообщил он, — вы это имейте в виду, она предательница.

— Отдайте фотографии, тогда будем разговаривать. — Слово «разговаривать» было первой уступкой. Роу уже мучительно продумывал длинную цепь лжи, которую он сплетет для мистера Прентиса, чтобы спасти Анну.

Поезд задрожал от взрыва, старая дама сказала:

— Слава богу, наконец-то мы трогаемся. — Наклонившись к Хильфе, она освободила его руки. Хильфе сказал с тайной завистью:

— Вот кому, наверно, весело, так это им наверху!

Он был похож на смертельно больного человека, который прощается с земными радостями; он не испытывал страха, только обиду. Ему самому не удалось побить рекорд злодейства. Погибло всего пять человек, разве это цифра по сравнению с тем, чем могут похвастать те, наверху? Сидя тут, под синей лампочкой, он витал где-то далеко, темный дух его искал себе товарищей там, где убивают.

— Ну, давайте, — сказал Роу.

Неожиданное благодушие Хильфе его насторожило. Видно, тот не совсем потерял надежду. Но на что? На бегство? На новые убийства? Хильфе дружески положил руку на колено Роу:

— Хотите, я верну вам память?

— Я хочу только одного: отдайте фотографии.

— Не здесь. Не могу же я раздеться в присутствии дамы. — Он встал. — Давайте лучше выйдем из поезда.

— Вы уходите? — спросила старая дама.

— Мы с приятелем решили провести ночь в городе и поглядеть на эту потеху.

— Вот беда, — невпопад отозвалась дама, — носильщики вечно все путают.

— Вы были так добры, — поклонился ей Хильфе, — что ваша доброта меня обезоружила.

— Спасибо, я теперь прекрасно справлюсь сама.

Хильфе шел так, будто он сам командовал своей сдачей в плен. Он гордо шагал по платформе, а Роу следовал за ним, как его лакей. Погоня кончилась, беглецу было некуда скрыться. Сквозь крышу без стекол видны были красные звездочки разрывов, они вспыхивали и гасли, как спички. Раздался свисток, и поезд медленно тронулся, покидая темный вокзал; казалось, он спасается украдкой; за его отходом следили только они двое и несколько носильщиков. Буфеты были заперты, на пустой платформе сидел пьяный солдат и в одиночестве блевал себе под ноги.

Хильфе повел Роу по ступенькам вниз в уборную, там было совсем пусто, даже служитель ушел в убежище. Орудия грохотали, кругом был только запах дезинфекции, сероватые раковины и маленькие объявления о лечении венерических болезней. Приключение, которое рисовалось ему таким героическим, заканчивалось в мужском сортире. Хильфе поглядел в зеркало и пригладил волосы.

— Что это вы делаете? — спросил Роу.

— Прощаюсь. — Он снял пиджак, словно собираясь умыться, и кинул его Роу. Тот увидел марку портного, вышитую шелком: «Паулинг и Кростуэйт». — Фотографии в плече. — Плечо было проложено ватой. — Дать нож? Можете получить свой собственный, — и Хильфе протянул Роу его школьный перочинный нож.

Роу вспорол плечо и вынул оттуда ролик пленки, разорвал бумагу, которой он был заклеен, и вытащил кончик негатива.

— Да, — сказал он. — Это то, что нужно.

— Ну а теперь давайте револьвер.

— Я ничего не обещал, — сказал Роу раздельно.

— Но вы мне его дадите? — спросил Хильфе с тревогой.

— Нет.

Хильфе вдруг испугался.

— Послушайте, да это просто мерзопакость! — воскликнул он, употребляя, как всегда, устарелое словечко,

— Вы слишком много жульничали.

— Ну рассудите сами. Вы думаете, что я хочу сбежать. Но поезд ушел. Или боитесь, что я могу вас безнаказанно убить на Паддингтонском вокзале? Да мне не дадут пройти и ста шагов.

— А зачем тогда он вам нужен?

— Я хочу убежать много дальше, чем вы думаете.

И он сказал совсем тихо: — Я не хочу, чтобы меня пытали. — Он наклонился вперед, и в казенном зеркале за его спиной отразился пушистый хохолок, который он не успел пригладить.

— У нас не пытают заключенных.

— Да ну? И вы в это верите? Вы думаете, что уж так не похожи на нас?

— Да.

— Я бы за это не поручился. Я-то знаю, что мы делаем со шпионами. Они понадеются, что заставят меня говорить, и они заставят меня говорить… — Хильфе снова произнес мальчишескую фразу: — Нет уж, давайте лучше меняться! — Трудно было поверить, что он виновник стольких смертей. Он настойчиво уговаривал: — Роу, я верну вам память. Никто другой этого не сделает.

— Анна.

— Она никогда ничего вам не скажет. Что вы, Роу! Она ведь и отпустила меня, потому что я грозился… вам все рассказать. Она хочет, чтобы вы остались таким, как сейчас…

— Неужели у меня такое темное прошлое? — шутливо спросил Роу, но он чувствовал страх и непреодолимое любопытство. Дигби нашептывал ему, что наконец-то он сможет стать полноценным человеком, голос Анны его предостерегал. Он знал, что это решающая минута его жизни, — ему предстояло подарить столько забытых лет, плоды двадцатилетнего жизненного опыта. Грудь его должна была раздаться, распереть ребра, чтобы вместить такое богатство; он машинально уставился на какое-то объявление и прочел: «Лечение гарантирует от огласки…» Где-то на краю сознания слышался грохот заградительного огня.

Хильфе скорчил ему гримасу:

— Темное? Что вы, оно просто грандиозно! Роу грустно покачал головой:

— Револьвера я вам не дам.

И вдруг Хильфе захохотал, в голосе его звучали истерические нотки.

— Я хотел вас пощадить! — с ненавистью закричал он. — Если бы вы отдали револьвер, может, я вас и пожалел бы. Застрелился бы, и все. Ну а теперь… — голова его дергалась перед дешевым зеркалом, — теперь я вам выложу все даром.

— Я не хочу ничего слушать, — сказал Роу и отвернулся. Сверху по лестнице скатился низенький человек в старом-престаром коричневом котелке и кинулся к писсуару. Котелок лез ему на самые уши, словно кто-то с силой его нахлобучил.

— Ну и ночка, — сказал он, — ну и ночка.