Доктор увидел меня в саду и зовет в оранжерею. Вероятно, какое-нибудь занятное растение. Мне хочется увидеть что-нибудь занятное. В оранжерее на скамье вижу Андрея, он зарисовывает какое-то деревце в горшке.

– …Редкость! – произносит господин Сигезбек. – Бурый папоротник. Он еще будет расти и разрастется, когда я велю высадить его в саду.

– И цвести будет? – спросила я и подумала, не слишком ли просты мои платье и прическа. Я не смела прямо смотреть на Андрея, но почувствовала, что и в домашнем платье кажусь ему красивой.

– Бурый папоротник редко цветет. Цветение его очень привлекательно. Суеверы полагают его цветы колдовскими.

Мы не могли говорить свободно при господине докторе. Приветствовали друг друга даже сдержанно. Некоторое время я смотрела, как он рисовал. Мне показалось, рисунок выражает его настроение. Это настроение нежности.

Я ушла в сад. Он должен пойти за мной. Как может быть иначе! И в этом не будет ничего дурного, если он пойдет в сад. Я не ухожу далеко от оранжереи. Подавляю чувство нетерпения. Он выходит ко мне. Мы пошли рядом. Чувства наши друг к другу серьезны и взаимны. Мне хочется спросить, приехал ли он на Аптекарский остров ради возможной встречи со мной. Он угадывает мои мысли.

– Я приехал в надежде увидеть вас, – произносит он по-французски.

Я не в силах говорить.

– Рисование – лишь предлог, – продолжает он. И также замолкает.

Молча мы бродим среди благоухания растений и жужжания весенних насекомых. Господин Сигезбек приближается к нам и начинает давать пояснения о цветах и травах. Мы не успеваем договориться о новой встрече.

Как я увижу Андрея? Не стану думать. Я знаю, он сам подумает об этом.

Доротея Миних приехала одна. Мы пили кофе в комнате госпожи докторши. Беседа втроем не клеилась. Госпожа Сигезбек расспрашивала о тетушке Адеркас. Доротея отвечала, что видела ее при дворе:

– Впрочем, госпожа Адеркас теперь более компаньонка, нежели воспитательница Ее высочества.

– Отчего? – спросила я осторожно.

– Сколько возможно учиться?!

Мне почудилось, будто эти деланные слова графиня проговорила с некоторым вызовом. Кому этот вызов предназначен? Едва ли госпоже Сигезбек! Эта последняя снова и деликатно переводит разговор на образ жизни Ее высочества. Доротея пересказывает придворные новости. Оказывается, поиск женихов идет полным ходом. Граф Остерман держит сторону прусского принца. Левенвольде стоит за принца Бевернского. Маньян, секретарь французского посольства утверждает, будто венский двор сватает принцессе принца Карла, брата герцога Лотарингского. Из саксонского посольства распространяются толки о принце Бранденбург-Байрейтском. Но покамест никто из этих возможных женихов не прибыл в Россию. Однако образ жизни Ее высочества уже переменился. Ведь принцесса уже не ребенок, а в самом ближайшем будущем – невеста! Единственное, чего мы так и не добились от графини Миних, – подробности этих перемен…

Я видел, что госпожа Сигезбек колеблется, не зная, как поступить: оставить ли меня наедине с графиней или все же избавить меня от этого явно неприятного мне tete-a-tete [57]. Разговор то и дело замирал. Доротея отвечала невпопад. Все попытки докторши оживить беседу ни к чему не приводили. Я давно уже поняла, как нетерпеливо желает графиня остаться наедине со мной. Но зачем? Она ведь не может знать об Андрее! Кажется, госпожа Сигезбек строит свои предположения. Я быстро и как могу выразительно смотрю на нее. Она, оправдавшись немедленной необходимостью сделать некоторые хозяйственные распоряжения, оставляет нас. С первых слов Доротеи я понимаю, что ей и в голову не может прийти мысль… И никто не подумает об Андрее, никто не угадает…

Как жаль, что графиня относится к разряду женщин бестолковых, многословных и нервических. Сколько времени ушло в нашем разговоре на ее язвительные реплики, выпытывания, нелепые признания! Если судить по ее словам, граф без ума от меня. Но прежде чем это обстоятельство признать, она пыталась упрекать меня в обольщении ее супруга. Наконец слезы навернулись на ее глаза. Она призналась мне в любви к своему графу. Все это было мне докучно. Меня тревожила лишь вероятность навязчивости молодого Миниха. Я сказала ей прямо, что мне были бы неприятны, противны его домогательства.

– Я люблю другого человека!

Не знаю, как вырвалось у меня это признание, крайне обрадовавшее Доротею.

– Стало быть, вы не любите Эрнста?

– Разумеется, нет. – Мой тон был непритворным.

Успокоившись, она попыталась вызнать имя и звание любимого мною.

– Никому не следует знать о нем, – уперлась я. – Это любовь без взаимности. Ему неведомы мои чувства и никогда ведомы не будут.

Она осведомилась, занимает ли этот таинственный незнакомец придворную должность.

– Он – знатная персона, – отвечала я уклончиво, стремясь как возможно более запутать мою собеседницу.

Она принялась уверять меня, что в России это не может представлять важного препятствия…

– …сам Великий Петр…

И я в сотый раз принуждена была выслушать историю брака основателя империи с воспитанницей пастора Глюка. Но это был отличный повод мне для выражения притворной обиды:

– Вы полагаете меня не довольно родовитой? Род Мюнхгаузенов давно известен в германских землях.

Она поспешила рассыпаться в извинениях.

– Оставьте! – отвечала я, изображая отчаяние. – Он не может быть мужем мне. Он женат.

Она не нашлась что ответить, и видно было по ее лицу, как она пытается угадать, кто бы это мог быть.

И тут я поступила неосмотрительно, как это часто со мной случается. Ободренная успехом своей многогранной лжи, я сказала лишнее.

– Он – иностранец, – сказала я и тотчас подосадовала на себя. Графиня заметила мою досаду и лихорадочно угадывала, кого же я люблю столь несчастной любовью.

Она успела узнать так много, и видно, ей не терпелось по делиться узнанным. Однако из учтивости она должна была неким образом закруглить разговор.

– Как все это печально, – проговорила она с участием, несомненно притворным. – Но вы так молоды, Элена, ваши чувства переменятся…

Я молчала, чтобы снова не сболтнуть лишнее. Она протянула руку и потрепала меня по щеке – молодая замужняя дама – юную дурочку.

Не помню, как возвратилась госпожа Сигезбек и о чем происходил дальнейший разговор. Однако уже вечером следующего дня приехала тетушка Адеркас, явно встревоженная; я предполагала, что она останется на ночь, но она рассеянно по целовала меня, заметила мой свежий вид; затем, после долгой беседы взаперти в комнатах госпожи Сигезбек, поспешила отбыть во дворец, не испугавшись путешествия, почти ночного. Впрочем, я и не дождалась ее отъезда, ушла к себе и заснула крепко. А наутро госпожа Сигезбек пришла ко мне, когда я была еще в постели, и принялась встревоженно выпытывать, что означают придворные толки о моей неразделенной любви к испанскому посланнику, герцогу де Лириа[58]. Для меня не составило труда понять, кто явился живым источником подобных сплетен. Я, конечно, видала испанского посланника при дворе. Он англичанин, ему почти сорок лет; он действительно красив и все еще строен, но весь вид его выдает изнурение. Ее высочество однажды, когда мы толковали об иноземных послах, отозвалась похвально об уме герцога (со слов императрицы) и сожалела искренне о его болезни. Но теперь я никак не могла вспомнить лицо герцога… Что же я натворила! Теперь этому почтенному, достойному и тяжко больному человеку станут досаждать глупыми сплетнями о моей к нему пристрастности. Между тем у него грудная болезнь – чахотка, а супруга его, я это слышала своими ушами, весьма и весьма почтенная дама… Скверно я поступила…

Госпожа Сигезбек пристально смотрела на меня. Она была обманута явным моим смущением, назвала меня сумасброд кой и вновь и вновь призывала к серьезности. Она поверила всему. Но меня насторожило,