– Разумно! – одобрил доктор. Я подумала, что он уже простил мне мою необдуманную фразу о «русских республиканцах»; пройдет ведь не так мало лет, прежде чем в России поймут республиканские идеалы. А может быть, и не так много; здесь быстро схватывают и усваивают новое. Но все равно, покамест возможно употреблять выражение «русские республиканцы», лишь иронизируя…
Доктор знал ответ на мой вопрос, но предоставил графу Эрнсту возможность отвечать; наверное, хотел услышать, что же граф ответит…
– Бумаги не сохранились, – отвечал кратко граф, – не сохранились, поскольку были уничтожены Ее величеством.
– Странно, что нет ни вариантов, ни черновиков, – я снова вступила в разговор. – Последующим поколениям придется поверить всему тому, что напишут об этих кондициях мемуаристы…
– …иные из которых будут утверждать, будто видели эти бумаги своими глазами и будто написанное в этих бумагах представляло собой именно самые что ни на есть республиканские требования! – подыграл мне молодой граф…
Не знаю, как другие, но я-то напишу в своих записках именно ту правду, которая мне известна. Правда эта выглядит вот как: все утверждают, что кондиции существовали и были уничтожены императрицей…
Задумавшись, я пропустила новый оборот разговора. Теперь господин доктор говорил об одном из указов Ее величества, касавшихся армии. Впрочем, я уже об этом указе слышала и даже, кажется, писала. Поскольку дело касалось непосредственно его отца, граф Эрнст увлеченно дополнял речь своего собеседника. Вот что следовало из их рассказа. У меня, видите ли, нет ни малейшего желания расписывать в подробностях, как они говорили, какими в точности словами; как жестикулировали, что выражали черты их лиц, и проч. и проч. Кого интересуют подобные писания, тот пусть погружается в чтение занимательных романов, подобных написанному герцогом Брауншвейг-Вольфенбюттельским. А я предпочитаю писать правду – ту небольшую правду, которая мне известна.
Итак. Императрица повелела издать указ, согласно которому каждому дворянину, прослужившему двадцать лет и бывшему в военных походах, дозволялось просить увольнения. Едва успели указ этот опубликовать, как поступило множество прошений об отставке. Подобные прошения подало половинное число офицеров, и все они уверяли, будто успели прослужить двадцать и более лет и побывать на театрах военных действий. Встречались молодые люди, едва перешедшие за тридцатилетний возраст, однако и они требовали увольнения их из армии. Будучи записаны в какой-нибудь полк на десятом или двенадцатом году от рождения, они полагали себя уже довольно послужившими отечеству. На этом месте речи господина доктора граф перебил его, вспомнив одного русского мальчика, служившего под началом своего отца. Ребенку поначалу все было приятно в военной службе: ежедневное биение зори в множество барабанов и всякий день двукратное играние под окном полковой музыки, и множество офицеров, бывавших у его отца, и честь, его отцу воздаваемая… Мальчик был как раз по десятому году, отец поместил его в свой полк в число солдат, а через месяц произвел в капралы. Ребенок был в необычайной радости, когда сделали ему мундир и нашили капральский позумент. Сам он выучился бить в барабан и метать ружьем артикул; ружье, впрочем, имел он деревянное. Офицеры полюбили маленького капрала и по их неотступным просьбам отец его, хотя и был скуп на раздачу чинов, однако же про извел одиннадцатилетнего сына в подпрапорщики, а затем в каптенармусы, и соответственно на мундир был нашит другой позумент. В то же время заботливый отец нанял мальчику учителя-немца, который преизрядно поколачивал ученика. А надо заметить обычай русских дворян: оставлять сыновей полуобученными и пускать в настоящую военную службу совсем малыми ребятами. Ребенок сопровождал отца в походах. Однажды прибыл генерал для смотрения полку, и отец малолетнего каптенармуса хорошенько угостил своего начальника. При сем случае мальчик был пожалован в сержанты. Отец его не хотел никак сам произвесть сына в сей чин, совестясь, чтобы его тем не упрекали. Но мальчик, умевший порядочно бить в два барабана вместо литавр при игрании на трубах, полюбился генералу, и тот, произведя его в следующий чин, поблагодарил таким образом отца. Вместе с отцовским полком мальчик проделал путь в Курляндию через Ригу, Дерпт, Нарву и побывав в Петербурге. В Риге полку было приказано пройти через город церемониальным маршем, и мальчик в первый раз от роду был в строю и в сержантском мундире и с маленьким ружьишком. Он вел свой взвод, и на лице его было написано явственное удовольствие. Многие горожане, вышедшие поглядеть на проход войск, указывали на ребенка, восклицая соответственно по-немецки:
– Ах! Какой маленький сержант!
Здесь уже я перебила живое воспоминание молодого графа, спросив, что же случилось далее с этим ребенком.
Младший Миних отвечал, что он одним из первых подал прошение об увольнении из службы и это прошение было удовлетворено. У него, как и у многих других офицеров, подавших прошения, не было ни гроша за душой, и все-таки они предпочитали военной службе жизнь в деревне и обработку полей едва ли не собственными руками. Выйдя в отставку, молодой человек женился на дочери бедного дворянина и уехал в свое поместье, доставшееся ему в наследство от отца. Граф был на его свадьбе и сделал новобрачным подарки. Фамилия этого офицера – Б-ов. Я не напишу ее полностью, потому что не знаю ведь, что станется со мною, в чьи руки попадут мои записки и не потянут ли к ответу тех, о ком я упоминаю, толь ко за то, что я о них упомянула… Странно, что я так спокойно о таком весьма возможном обороте дел думаю. Это с тех пор, как явился Андрей и я поняла, что жизнь моя погублена безвозвратно… Как больно сердцу! Нет, об Андрее не буду… Все знают мое короткое знакомство дружественное с четой Сигезбек, но для чего я буду подводить под возможный нечаянный удар судьбы незнакомого мне Б-ва… Я бы и о супругах Сигезбек не стала писать, называя их фамилию, но госпожа докторша мне позволила это делать. И все равно ведь всем известны мои отношения к этой милой чете…
Доктор меж тем продолжал свой рассказ о том, какие опустошения в армии сделало дозволение выходить в отставку после двадцатилетнего срока службы. Однако в его рассказ снова вмешался граф с апологией пылкой своего отца. Дело в том, что мысль об этом указе была подана императрице графом Минихом-старшим. И действительно, как можно держать в армии офицера более двадцати лет и насилу! Однако все же указ отменили, полагая, что он повредит армии. Таким образом, поля в поместьях отсутствовавших хозяев, находившихся на военной службе, продолжали обрабатываться кое-как. Рабы месяцами и даже годами не видывали своих хозяев, потому что в походе за офицером зачастую следовали в обозе его жена и дети, хотя многие просто-напросто не мог ли позволить себе жениться… При отмене указа особенно свирепствовал князь Трубецкой (в то время уже бывший генерал-прокурором в сенате). Совсем недавно фельдмаршал вывел его из ничтожества и поддерживал вопреки всем, не смотря на дурное исполнение им приказаний фельдмаршала во время двух походов. И вот в благодарность за все благодеяния Трубецкой навлек на своего покровителя большие неприятности, подвергнув его чувствительным выговорам со стороны Кабинета за предложение указа, который, в сущности, клонился только к пользе государства…
Мужчины еще некоторое время разбирали перипетии при дворных интриг. Я обменялась несколькими фразами с Доротеей. Госпожа Сигезбек подошла к окну и распахнула его. Тотчас прелестно запахло зеленью. Вдруг мимо раскрытого окна пронеслась с громким жужжанием пчела. Госпожа Сигезбек посмотрела на нас заговорщицки и сказала вполголоса, ни к кому в отдельности не обращаясь, что хотела бы отправиться в Петергоф. Доротея тотчас поддержала ее и, повысив голос, окликнула графа Эрнста. Спустя несколько минут мужчины присоединились к нам и все мы принялись говорить о поездке. Госпожа Сигезбек приказала слугам готовить провизию в корзинках.
Мы скоро отправились, находясь в превосходном расположении духа. И всю дорогу смеялись, шутили и взахлеб рассказывали друг другу забавные истории. Младший Миних рассказал, как Ее Величество изволила обмануть его 1 апреля, в день всеобщих обманов. Императрица, открыв крышку, попотчевала молодого графа из своей табакерки, но когда он уже хотел взять щепотку табака, то наткнулся пальцами на вторую крышку и ничего не мог достать. Ее величество от души расхохоталась. Впрочем, подобные изящные шутки – ничто в сравнении с тем, что творил Великий Петр. Однажды позади императорского сада было по его приказанию разведено большое пламя. В то же самое время горожане услышали колокольный звон, бой барабанов и усердную трескотню, производимую на улицах трещотками ночных сторожей. Когда весь город сбежался на мнимый пожар, было объявлено, что это всего лишь веселый обман, шутка, придуманная государем для 1 апреля. Вокруг огня были расставлены часовые, чтобы не давать ему распространиться, иначе шутовской пожар мог бы превратиться в истинный. Великий государь немало потешался…
