пленных шведов, с которыми работал в мокрых штольнях Магнитной горы, куда был сослан за строптивость.

Суровый и дикий край, в котором Куликалов очутился, выбравшись на песок Кенайской губы с разбившегося на береговых камнях шнитика, оказался богатым и зверем и рыбой, но мало походил на разукрашенные воображением рассказы пленных шведов, заброшенных в демидовские рудники.

Индейцы-кенаи были мирно настроены, они накормили и приютили больных и обессиленных морем русских.

— Человек, как я сызмалу стал примечать, едва в силу войдет, душу теряет, — говорил Куликалов. — Полютовцы — их было двадцать три человека, — проживши сыто с пяток годков, одичали без хлеба и, почуяв свою силу в безвестном краю, начали огнем и железом покорять себе американцев, обратали вольных людей, как холопей своих… А тут объявился бостонских поселений китобоец Бенсон, в Кенаи он за китами заплывал. Ну, ворон ворону глаз не выклюнет…

— А выклюнет, так не вынесет. Говори, говори, я это так, к слову, припомнил, — поторопился Баранов восстановить прерванное повествование Демида.

— Они и снюхались, и начали полютовцы воронам залетным рухлядь, добытую и награбленную у индейцев, сбывать за порох, свинец, за ром. Мне при этих делах довелось толмачом быть, язык я перенял мало-мало у демидовских пленных шведов. Но только когда они начали продавать Бенсону американских девок, поспорил я об такой торговле с передовщиком полютовским Михеем Кобылиным… Разняли нас. Я в стороне от них начал жить, со своими ездовыми собаками, которых развел от тех, что с нами к берегу прибились. Псы, окроме меня, никого не слухали. До поры, окроме псов, и я нужный был.

Куликалов брезговал жизнью товарищей. В душе созревало решение — при первом же удобном случае уйти, оторваться от хищного обличья всех доселе ему известных людей — и чтобы навсегда. Вскоре Демид убедился, что расхождение с товарищами зашло слишком далеко.

— Отдай мою шавот! — придя однажды к передовщику полютовцев страхолюдному Михею Кобылину, сказал индеец-охотник с материка. У этого индейца укрывшиеся под его кровлей от зимней метели промышленные увели жену.

Индеец принес как выкуп связку бобровых шкур. Когда его поставили перед Кобылиным и обыскали, нашли за пазухой меховой рубашки нож.

— Меха — в амбар, а этого… — выразительно мигнул подручным людям Кобылий и налил себе кружку рому. Ненавистный Куликалову Евдоким Демидов так же издевался в Невьянске над попадавшими в его руки беззащитными людьми.

— Не дам убить! — неожиданно поднялся и заслонил собой индейца обычно молчаливый Демид. — Человек-ить, как и мы с тобой, он правды ищет…

— Пр-равды? В собачье мясо искрошу! — захрипел безносый и гугнивый Кобылий и схватился за нож.

Промышленные кинулись их разнимать и вытолкали потом за двери Демида и индейца. Куликалова они не любили, но уважали за навык в поковках, меткость в стрельбе и уменье натаскивать ездовых собак. Куликалов знал, что Кобылий и ближайшие к нему люди, вроде зверобоя Хлюпки, ненавидят в нем молчаливого свидетеля их «подвигов» среди запуганных кенайцев и угалахмютов.

Когда Демид входил в свою избу, в которой второй год жил одиночкой в окружении своры только у него удержавшихся крупных волкоподобных ездовых псов белоглазого колымского помета, индеец остановился перед дверями, беспокойно оглядываясь по сторонам.

— Входи… Кусыысаге? Кутысеве? Как зовут тебя? Куда пойдешь? Входи, обогрейся, — пригласил его Демид, усвоивший несколько десятков обиходных слов индейского языка.

В избе они говорили всю ночь, говорили долго и трудно: у обоих не хватало слов, но все же индеец и русский поняли друг друга, человек поверил человеку. На рассвете Куликалов застегнул постромки на собаках под двумя нартами — по семь на каждую, привязал к нартам мешки с продовольствием, порохом, свинцом для пуль и запасное ружье в меховом одеяле. Оглядел нарты, прощупал на груди огниво с кремнями, забросил за спину нарезную заряженную флинту,[4] подтянул кушак с заложенным за него топором и, легко присвистнув, поднял собак под первыми нартами. Индеец бежал на Демидовых лыжах около вторых нарт.

Подавшись на матерую землю, верст за триста на северо-восток от русского поселения, к озеру Кнутубян вблизи огнедышащей горы Логен, где никогда еще не ступала нога белого человека, Куликалов навсегда, как он тогда думал, прощался с Россией, с родиной, с русскими людьми, а может быть, кто знает, и с жизнью.

Об индейцах рассказывали многие и многое. Говорили об их враждебном вероломстве, неискоренимой ненависти к белым, звероподобной жестокости, о непреодолимом влечении к кровопролитию и убийству. В отношении индейцев, вошедших в соприкосновение с белыми, обрушившими на них огонь и железо европейской цивилизации, все эти страшные рассказы в известной мере были достоверны. Однако даже знаменитое скальпирование не было чисто индейским изобретением. К индейцам северо-запада Америки оно проникло следом за факториями Гудзоновой компании и бостонскими купцами, установившими в поощрение самоистребления красных людей таксу на индейские скальпы, не гнушаясь ни детскими, ни женскими. Скальпы также находили сбыт среди снобов и любителей экзотики в метрополии и в больших городах Новой Англии.

Александр Андреевич каждый раз с большим интересом слушал рассказы Куликалова об истории его жизни. От этого русского траппера он немало почерпнул полезных сведений. Сведения эти в известной степени помогли первому правителю русской Америки осуществить с ничтожно малыми средствами дело гигантского масштаба, начатое Григорием Шелиховым, — дело не понятое и не оцененное никем из современников в своем значении для будущего родины.

Куликалов, которому не нужны были земли, где охотились индейцы и где стояли их бедные жила, нашел среди них мир и дружбу. Не уводя к себе индейских женщин и девушек в наложницы, но взяв одну из них и соединившись с нею по обычаю племени, заботясь о ней и прижитых детях, как подобает мужчине, Демид заслужил их любовь и доверие.

— Кускехан кикаотуют тлинкит! Русский — добрый человек, — сказали индейцы.

Позже, когда Демид сумел показать диким и бедным охотникам умение и навыки русского мужика и мастерового человека уральских заводов — срубить избу, завести при ней малинник и огород с диким луком и чесноком, сработать булатные ножи и индейские топорики-томагавки, — а руда в этом крае выпирала из земли прямо под ноги, — его имя туземцы окружили суеверным почетом, каким окружают лишь великих анкау — начальников и иаргижей — колдунов.

Ездовые колымские псы, на которых Демид появился среди индейцев, — они называли этих псов «куч» — волки, в отличие от бродивших около их жилищ и частенько шедших на мясо полуприрученных мелких собак «кетль», — очеловечили, если так можно говорить о собаках, безлюдные просторы внутренней Аляски и стали признаком силы и достатка индейского жилья. Такие же белые люди, но другого норова, сменившие на Аляске затерявшихся в глубине времен русских, мало способствовали дальнейшему процветанию и увеличению числа индейских хижин. Около золота, обогащавшего белых, красные люди неудержимо вымирали и вымирают…

Имя Демида докатилось до передовых факторий Гудзоновой компании на Востоке. Компания прислала к анкау Куликало лазутчика, французского метиса, с предложением перейти к ней на службу. Ответ Куликалова о том, что «русские красные люди — Демид уже считал индейцев русскими — не хотят торговать с вами», не дошел до Гудзоновой компании: на обратном пути метис безвестно исчез. Кто бы ни убил его, но Гудзонова компания, готовая, по обыкновению, во всем обвинять русских, в своем отчете английскому парламенту убийство ее траппера приписала «русским разбойникам», появившимся на далеком Западе.

За годы, протекшие со дня ухода Куликалова в глубь материка, буйная полютовская ватага исчезла с лица земли. В Охотске и Иркутске никто толком не знал, что с ними произошло, и только высадка Шелихова в 1785 году в Кенайском заливе пролила некоторый свет на загадочные обстоятельства гибели «Предтечи» и его людей. Шелихов тогда еще старался найти объяснение, почему его и алеута Василия с таким враждебным молчанием встретили кенайцы, предупредившие, что некий Куликало не велел убивать русских, но запретил пускать их в кенайские земли. А еще позже от индейцев Шелихов услышал о живущем в глубине страны великом и справедливом русском анкау и могущественном иаргиже Куликало, который