и их жены. Купцы пучили глаза, сидели молча, недоумевали, чем могли так обрадовать образованных господ Гришкины краснорожие скоморохи.

— Хозяева знаменитейших парижских салонов ничего не пожалели бы, чтобы иметь возможность показать такую иллюстрацию к модным повестям господина Бернардена де Сен-Пьера! — раздался высокий теноровый голос Николая Петровича Резанова.

Многие из господ чиновников обернулись к нему, ожидая услышать хитроумную шутку или анекдот, на которые всегда был так щедр Николай Петрович, но он уже что-то нашептывал на ушко молодой жене, а та смеющимися глазами обегала окружающих, как бы впервые разглядывала эти с детства знакомые лица.

— Ты пастырь наш, ты и скажи! — послышался подстрекающий голос за срединным столом, где засела плотная кучка именитых с Иваном Максимовичем Ферефёровым и иркутским соборным протопопом отцом Павлом Афанасиевым в центре.

Натура искренняя и безудержная, но изуродованная воспитанием в духовной бурсе и непомерной приверженностью к вину, протопоп Афанасиев прославился не только ревностью и удачей в обращении к свету веры христовой темных якутов-язычников и чукчей, но и смелыми обличениями с амвона светской и церковной неправды. Под конец жизни он докатился до расстрига и умер, забытый всеми, в пьяном буйстве, среди беглых каторжников и других подозрительных людей, населявших знаменитые иркутские «хмельники» на берегу Ангары.

— Чадо мое возлюбленное, Григорий-свет… Колумбович! — неожиданно выпалил отец Павел, вздыбляясь среди сидевших и отталкивая тянувшиеся к нему руки. О присутствии преосвященного он, казалось, забыл. — Ты — аки отец духовный говорю! — не козлоумствуй лукаво, не подражай… здесь некиим… — отец Павел грозно взглянул на любезно улыбавшегося ему Резанова. — Почто людей возвергаешь к шаманскому скоморошеству, языческим камланиям? Ко-лум-бо-вич, — раздельно отчеканил протопоп, — ты душу мне отверзи русской пляской, русской песнью… Иноверцы, изыдите! Бр-рысь, дьяволята, — заклинающе простер отец Павел черные рукава рясы в сторону испуганно сгрудившихся ребят.

Григорий Иванович любил и считал необходимым беречь своего покладистого и удобного духовного отца. Заметив страдальческую, брезгливую гримасу на лице преосвященного, воззрившегося в сторону буйного протопопа, мореход, перекрывая шум, громовым голосом скомандовал Кускову, собиравшему, как встревоженная наседка, растерявшихся ребят под свое крыло.

— Ванюша, тащи сюда Щуку да того черного… грузина, архитекта моего Ираклия, захвати! Они в этой горнице гуляют! — кивнул Шелихов на соседнюю с парадным залом комнату. — Полюбуйтесь, купцы именитые, как орлы мои на ваше желание русскую, цыганскую и кавказскую пляски-огневицы отдерут! — балагурил как ни в чем не бывало Григорий Иванович.

Двери в смежные комнаты, где гуляли на именинах хозяйки работные люди шелиховского «дела», распахнулись. В залу к парадным гостям вышли, хмуро оглядываясь по сторонам и одергивая на себе праздничное платье, двое молодцов. Несколько человек с балалайками остались у дверей, а за ними, напирая друг на друга, продираясь головами, навалились остальные. Бабы и девки, охорашиваясь и пересмеиваясь, очутились впереди: может, и их плясать позовут, а страсть хотелось…

Шелиховские люди и в особенности вызванные плясуны не терялись и не робели пред парадными гостями. Случаи, подобные сегодняшнему, приключались в доме морехода не раз: на Григория Низианского и на Наталью, на Анну, Катерину, на Николая, с благополучным возвращением и на добрую дорогу — поводов, словом, было много! Хозяин, сам Григорий Иванович, гулебщик и удалая голова, был прост, пред богатыми и знатными не робел, над простыми и бедными не заносился. Любил песни и пляску, сам певал и плясал, игры затевал. Работу спрашивал строго, но копейкой человека не прижимал. Хозяйка, Наталья Алексеевна, — сердобольнее и ласковее хозяйки не встретишь… С такими без камня за пазухой погулять можно!

Впереди плясунов, в белой полотняной рубахе, отороченной замысловатым узором из петухов и елочек, в козловых купеческих сапожках, — и сам впрямь купец — стоял хитроумный слесарь и медных дел мастер Афонька Щукин.

Прослышав о мастерстве «Щуки — золотые руки» да поглядев его пляску на избяной гулянке в одну из своих подорожных по Уралу, мореход отвалил Афоньке пятьсот рублевиков на выкуп и выхватил Афоньку с Верхне-Нейвинского завода графа Соймонова для сысканных в далекой Америке руд и обслуживания по слесарной части будущих корабельных верфей.

— Без тебя, Григорий Иваныч, в Америку эту не поеду, а с тобой и за тобой хоть на Северную звезду прыгну! — уперся Афонька, доехав с Шелиховым до Иркутска. И так третий год, выезжая летом в Охотск на снаряжение отплывающих за океан кораблей, зимовал в иркутском доме Шелиховых.

Мореход, хотя и помог «золотым рукам» выкупиться на волю, но и себя в дураках оставить не захотел — чего говорить, мореход и купцом был всамделишным, — спрятал у себя выкупное свидетельство и взял с Афоньки кабальную запись на пятьсот рублей, однако с отъездом Афоньку не неволил: упрямство «Щуки — золотые руки» даже как-то льстило мореходу верой в его, Шелихова, силы и удачу.

Щукин и зимой хлеба даром не ел, придумывал затейливые замки, инструмент и иные поделки из железа, которые хозяин с изрядным барышом продавал в Иркутске или выменивал на Кяхтинском торге с Китаем. Дела всякого хватало — Сибирь была безлюдна на добрых мастеров.

— Подожди, Афоня, — заговорщицки подмигнул вышедшему в круг Щукину мореход. — Сперва спляшет нам Ираклий, а ты камаринского, нашенского, на заедки подашь, посмешишь-потешишь гостей…

Гости смолкли и выжидающе уставились на круг, где стоял черноусый стройный красавец с грустными темными глазами на горбоносом лице.

Ираклий Боридзе, мечтая о благородной деятельности архитектора и строителя в родной стране, покинул Грузию и выехал в Петербург с группой передовых людей грузинского народа, добивавшихся союза с Россией ради спасения своей родины от кровавых набегов турецких янычар и персидских казилбашей. До злосчастной поездки в Северную Пальмиру Ираклий успел побывать в Италии и Париже, где изучал архитектуру и вошел в соприкосновение с людьми передовых идей западноевропейской культуры.

В Петербурге он на маскараде в одном из великосветских домов столицы имел несчастье крупно поссориться с предшествовавшим Платону Зубову «воспитанником» российской самодержицы — графом Александром Ланским.

Ланского Ираклий заставил просить прощения у грубо оскорбленной в игре маскарадных интриг женщины. Ираклий не знал, как оболгал Екатерине, жалуясь на него, воспитанник любвеобильного сердца императрицы, но зато хорошо узнал, как дорого приходится расплачиваться за урок чести, данный ничтожному фавориту. Через неделю после ссоры пылкий грузин был схвачен начальником тайной канцелярии самодержицы и ее цепным псом Шешковским по обвинению в поношении царского имени под маскарадной маской. И через год, без следствия и суда, после страшного странствования по тайге и тундрам Сибири под неусыпным надзором грубого унтера-фельдъегеря, Ираклий очутился в Гижигинском острожке под Камчаткой, куда в те времена было перенесено управление Охотской областью.

Шелихов, основываясь на высочайше предоставленном ему праве, просил сибирского наместника дать ему из ссыльных дельного архитектора-строителя и искусного чертежника для американских поселений. Алеутские острова и неведомые земли Америки в глазах власти представлялись еще более гиблыми местами для ссыльных, чем тундры Сибири: все были убеждены, что оттуда не возвращаются.

Гижигинский исправник Адам Лаксман как раз вовремя донес наместнику про объявившегося у него дивного чертежника и зело искусного строителя Боридзе, какового и в Иркутске, пожалуй, не сыщется. К тому же ссыльный слаб грудью и климата гижигинского не выдержит. Не соблаговолит ли его высокопревосходительство использовать искусника? Пиль из приязни к Шелихову занарядил Ираклия в список мастеровых из ссыльных, предназначенных для отправки за океан, а для испытания в познаниях приказал доставить его в Иркутск.

Прибыл Ираклий из Гижиги в Иркутск полуживым — это было в прошлом году — и сразу попал к Шелиховым в дом, где вскоре стал незаменимым человеком для морехода. По заданиям Григория Ивановича он чертил проекты жилых домов и публичных зданий для русских городов в Америке. Созданный Ираклием проект заокеанского адмиралтейства привел морехода в совершенный восторг. Зять Шелихова Николай Петрович Резанов, повидавший, слава богу, на своем веку немало знаменитых людей, дружески сошелся с