— Кушайте, пейте, гости дорогие, что на столе стоит и чем обносить будут. Не обессудьте, ежели мало запасено или что не по вкусу придется…

Пир удался на славу. Хотя у Шелиховых не было повара, хозяйка не ударила лицом в грязь. Столы ломились под мясами всех названий, птицей домашней и птицей дикой, рыбой речною и рыбой байкальскою, соленьями грибными, маринадами ягодными собственного сада. Простые и грубые вкусы сибиряков были удовлетворены сверх всякой меры. Пили по-сибирски, когда, как говорили, «не пьет, а с посудой глотает».

— Гостьба толстотрапезная! — крутили головами захмелевшие гости, оглядывая поданных на третью перемену аршинных байкальских омулей, обложенных моченой морошкой, горками рубленого луку и отваренным в воде картофелем.

— Ты… ты хрещеный человек или… что ты такое есть, Григорий Иваныч? Чем ты православных людей в доме своем накормить вздумал? — обиженно загалдели подвыпившие именитые, ковыряя вилками и разбрасывая по столу ненавистное «чертово яблоко», принятое ими поначалу за репу. — Мы к тебе со всем уважением, а ты… насмеяться над нами захотел?

Многие, яростно тряся бородами и отплевываясь во все стороны, встали. Между тем его превосходительство Иван Алферьевич и иркутский преосвященный исправно кушали картофель и нахваливали неведомый в Сибири овощ, слушая рассказ Шелихова, как подают его ежедневно за столом государыни и знатнейших особ в Петербурге.

Заметив по тревожным взглядам Натальи Алексеевны беспорядок на дальних столах и сообразив его причину из долетевших выкриков, мореход вышел на середину зала со стаканом водки и дымящейся картофелиной в руках, разломил ее, круто посолил и отправил в рот вслед за водкой. Воспользовавшись молчанием гостей, Шелихов задорно оглядел именитых и раскатисто громыхнул:

— Кумус кобылячий у мунгалов пьете, господа негоцианты? Гнилую юколу у якутов и чукчей не раз жрали? А картофель в обиду приняли? «Чертово яблоко», говорите? Неужто государыня худороднее нас с вами, когда сама за своим за царским столом картофель эту кушает и не брезговать божьим даром подданных своих призывает?! Да вы знаете, какие особы…

— Прекрати, Григорий Иваныч! — Пиль, сверкая регалиями, встал из-за стола во весь рост. — Всем за стол и есть, есть извольте, господа купцы! Распиской обяжу выполнять высочайшее произволение! С сегодняшнего дня! Всех! За кого же вы почитаете его преосвященство и меня… наипаче меня? И не только нас, но и всех господ чиновников, которые, как видите, все с благоговением вкушают этот… эти чудные дары природы, с высоты престола до нас дошедшие.

Господа иркутские чиновники, воодушевленные красноречием всемогущего начальника, с несравненным аппетитом уничтожали картофель, чуть ли не отнимая его друг у друга с тарелок. Господа иркутские негоцианты угрюмо молчали, но возражать, а тем более продолжать буйство не осмелились. Против имени государыни и против поддержки наместника с преосвященным не пойдешь. Гришка Шелихов еще раз побил их наглостью и хитростью. Придется и в этом уступить варнаку.

— Придумали: чертово яблоко! — говорил мореход, обращаясь преимущественно к наместнику. — Да я этим чертовым яблоком через пять лет всю Америку завоюю и Сибирь кормить буду. Вы бы народ спросили, что он про земляное яблоко скажет, купцы именитые! — кивнул Шелихов на комнаты по сторонам залы, откуда из-за закрытых дверей доносились оживленные голоса работных и малых людей шелиховского дома, праздновавших день ангела всеми любимой хозяйки. — Оно и ржицу, и овес, и полбу заменит, ваше высокопревосходительство! Для него ни сохи, ни коня не надобно, — каждая баба клюшкой да руками возле избы посадит и все хозяйство накормит.

— Очень хорошо! Очень! Ты подай мне донесенье, Григорий Иваныч, об этом самом… об яблоке твоем, да напиши уставно, как садить его и ходить за ним, а пришлешь к столу своего разведения — каждый день есть буду! Это тебе не репа или редька — отменная, великатная овощь! — поддакивал, остывая, добродушный Пиль.

Торжествуя победу, мореход почувствовал необходимость поднять упавшее настроение гостей и шепнул о чем-то Ивашке Кускову, который сразу же после этого вышел из зала.

— Что приумолкли, гостюшки дорогие, обижаете хозяйку мою с дочерьми? — замелькала меж столами, склоняясь поочередно к каждому из сидевших, крупная фигура морехода. — Мадамам наливайте и сами кушайте, а мы вас сейчас американской музыкой и плясками красными угостим. Ваше высокопревосходительство, и вы, ваше преосвященство, удостойте индианам моим из американской губернии экзамент по всей строгости учинить из письма, чтения, цифирным выкладкам и закона божьего, которым к вящей славе отечества обучаю я диких новоподданных. Ругают меня компанионы за напрасную трату денег…

— А ты не слушай их — делай, знай, свое! — внушительно отозвался Пиль. — Я писал, хвалил тебя за это перед государыней…

Шелихов подбадривающе закивал головой показавшемуся в дверях зала Кускову, и сейчас же в зал вкатилась пестрая толпа, человек тридцать мальчиков, подростков и юношей, частью в русской, а многие в меховой и кожаной одежде необычного для Сибири покроя. Это были «аманаты» — заложники. Шелихов и его люди по издавна установившемуся среди землепроходцев всех наций обычаю выбирали аманатов от разных алеутских и индейских племен в первые годы освоения заокеанских земель.

Вошедшие ребята резко различались между собой складом лица, цветом кожи и осанкой. У одетых в русское платье висели через плечо барабаны, в руках других были бубны, украшенные нитками бисера и лентами, и дудки из кости животных и дерева. Волосы некоторых были заплетены в мелкие косицы с воткнутыми в них перьями птиц, ракушками и пестрыми тряпицами.

— Веекувит, акхани! Здорово, землячки! И ты, Иннуко, и ты, Атленчин, и ты, Угачек! — весело и громко здоровался мореход с ребятами. Шелихов знал по нескольку слов из всех наречий встреченных им племен и пройденных земель и любил похвастаться этим при случае.

— Веекувит, каиш! Здравствуй, отец! — отвечали, растягивая в улыбке рот до ушей, алеуты, в то время как молоденькие индейцы, чигачи и колюжи, сохраняли и в приветствии суровое достоинство.

Морехода ребята знали и любили за те несколько ласковых слов на родном языке, которые он всегда для них находил, за веселые шутки, за табак и сласти, которыми он часто угощал их, навещая в устроенной для них школе и общежитии при собственной усадьбе, где «американцев» учили чтению, письму, счету, закону божьему и музыке.

Это свое начинание Шелихов непреклонно защищал и отстаивал перед пайщиками, когда они упрекали его во вздорной растрате компанейских средств. Он требовал ежегодной присылки ребят и в письмах к управителям на островах и Аляске подчеркивал важность этого мероприятия для колоний.

— Нечетлех! Аткаси! Пляши, пой, ребята! — продолжал мореход сыпать удержавшиеся в памяти слова. — Кускехан хотят… тогошки пуатлех… Русские люди хотят посмотреть, умеете ли вы плясать по- мужски… Пляшите! Ичиты сегятын ичаны — дам много табаку, гребней, мяса, жиру… Нечетлех — пляши!

Ребята переглянулись между собой и впились глазами в Кускова, ведавшего по поручению Григория Ивановича «американской семинарией». Кусков сжился со своими американскими воспитанниками и прекрасно знал умение и способности каждого из них. По его знаку барабанщики, дудочники и бубнисты раздались в круг, очистив в середине место для танцоров, и, как заправский оркестр, огласили залу какофоническими звуками первобытной музыки, в которой все же был своеобразный ритм и понятная, направляющая танцоров мелодия.

Четверо юношей с короткими ручными копьями, мгновенно поданными им из задних рядов, повторяя друг друга в движениях, потянулись по кругу. Приставляя руку к глазам, они как будто высматривали добычу, в то время как пятый, растянувшись на полу, с натянутой на голову маской в виде тюленьей морды и в нерпичьей парке двигался впереди них с нарочито неуклюжими повадками ластового зверя.

Замирая на ходу в напряженных охотничьих стойках, зверобои окружали «сивуча». Пройдя так несколько кругов, они выгнали «зверя» на середину, на мгновение замерли и с диким вскриком «аих!» метнули в него копья. Четыре копья, впившись острыми наконечниками в пол, дрожали и чуть заметно качались в голове, в ногах и по бокам «убитого зверя». Окончив «танец сивуча», все пятеро вышли из круга.

— Браво! Фора! Фора, браво! — захлопал в ладони наместник, а за ним, конечно, господа чиновники