столовой горнице с нельмой ждет на закуску трудов заседательских, — объявила она и решительно повернулась к дому, как бы приглашая засидевшихся посетителей следовать за собой.

Компанионы, пересмеиваясь, один за другим потянулись в дом за хозяйкой. Идя по дорожкам сада, с любопытством поглядывали по сторонам, высматривая кусты и деревья. Сад был хорош и уютен, располагал душу к миру и отдыху. Большинство было довольно полюбовным окончанием собрания. Хитрости Голикова многие опасались больше, чем самовольства Шелихова, приносившего, что ни говори, немалые барыши, к тому же настойки и подовые пироги Натальи Алексеевны славились на весь Иркутск.

— Не осуди, Григорий Иваныч! Дело наше, сам понимаешь, гуртовое, ты скорей… того… за гужи берись! — примирительно бормотали компанионы, прощаясь с хозяином, и размашисто, как на торгу, протягивали руки Шелихову, принимавшему их таким же широким дружелюбным движением.

— Видели, Николай Петрович, меркаторов российских? Дело наше гуртовое, говорят, — устало откинулся Григорий Иванович к зятю, когда последний из гостей скрылся за поворотом садовой дорожки. — А допусти их в Америку, друг друга самоистребят и под костями своими дело схоронят — злодейства лебедевских ватаг и погибель за них Самойлова тому пример являют… Только вы, Николай Петрович, не проговоритесь Наталье Алексеевне, что знаете от меня о кончине Самойлова. Не хочу ее тревожить — мою болезнь едва пережила, а старика она как родного отца почитает. «Никто, как Константин Лексеич, — до сих пор твердит, — из Аляксы меня вернул», — спохватился мореход на том, что проговорился о тяжелом известии, утаенном из устного отчета возвратившегося из Америки Деларова.

Потерявши свою самоуверенность и оправдываясь в неудачах своей управительской деятельности, грек ссылался на то, что он вступил в управление, не приняв дел от Самойлова, а Самойлов не вернулся из экспедиции, вызванной восстанием кенайцев, возмущенных насилиями промышленников, посланных Лебедевым. К такому концу Самойлова Григорий Иванович, надо сказать, был подготовлен еще два года назад путаным и не доведенным до конца, как он понимал, разговором Меневского о каких-то таинственных «англицах», заблудившихся в Кенайской земле. Особенно тяжелы были подробности мученической смерти Самойлова и его спутников.

Раздраженные лебедевцами до неистовства, кенайцы, захватив вероломно в плен Самойлова и его спутников, не пожелавших применять в свою защиту оружия, судили их, приписывая им преступления лебедевских ватажников, и приговорили, привязав к деревьям, к смерти огнем и стрелами. Естественно, что о такой мученической гибели благожелательного к туземцам Самойлова Шелихов не мог и не хотел говорить жене, откладывая это дело до отъезда Деларова в Петербург.

— Меневский и Бентам знали, чего лебедевские в Кенаях натворили, они оба и направили моих людей в ловушку «англицев искать»… Константин Лексеич и мои люди за это жизнью заплатили, а я… я «англицев» нашел! — с внезапным горячим гневом заключал Шелихов полученные от Деларова известия. — Не могу додуматься, под какой подливой подать эту историю Наташеньке.

Резанов слушал этот рассказ, возмущенно и недоуменно покачивая головой, и еще более утверждался в своем отрицательном отношении к Славороссии, проповедуемой его тестем.

Николай Петрович Резанов был истинным сыном века, двинутого вперед духом предприимчивого меркантилизма буржуа и бюргеров и рационалистическим разумом Вольтера и Дидро. Следуя господствующим воззрениям времени, Николай Петрович обходил вопросы о поведении завоевателей и владельцев священной собственности у истоков ее накопления. Гуманист и эпикуреец по духу, он был озабочен и заинтересован единственно способами просвещенного управления.

В результате превратностей и испытаний судьбы, беспорядочного чтения и дружества со многими выдающимися людьми своего времени Николай Петрович на принудительном иркутском досуге, с весьма трудными для его пылкого характера материальными лишениями и зависимостью, следовал собственной системе добра и порядка в мире.

Мир и человечество представлялись Резанову, согласно воззрениям его излюбленного учителя немецкого философа Вильгельма Лейбница, скоплением пребывающих в вечном движении «монад». Люди суть «истинные атомы природы» и зависят от направляющей их силы. В чем заключается эта сила, каково ее направление, не дано было видеть даже передовому человеку восемнадцатого века. Следуя «Теодицее» своего учителя, Резанов признал существующий вокруг него мир лучшим из возможных миров. В нем все, даже зло, — к лучшему. Это положение Лейбница вынужден был признать и подтвердить и господин Вольтер в своем «Кандиде». Все дело в направляющей силе, а сила эта — просвещенная государственная власть, она дает поддержку, направление и управление вихревому движению слепых монад. Основные рычаги этой власти — просвещенный государственный служитель-чиновник и, как временная скидка на человеческие пороки и невежество, служитель церкви, оберегающей моральные устои и совесть собственности.

Исходя из этого путаного оптимистического представления о силах, движущих миром, Николай Петрович Резанов лет через десять после описываемых событий блестяще доказал еще одно великое положение своего учителя Лейбница, что «настоящее всегда скрывает в своих недрах будущее…»

Григорий Иванович по-своему понимал и до некоторой степени разделял туманные философские концепции зятя. Он улавливал в них веру в будущее и почерпал силы для борьбы за свое открытие. Он радовался счастью дочери, — она нашла себе мужа в таком блестящем, образованном и благородном человеке. Его умиляла щепетильность Резанова в денежных вопросах и отсутствие интереса к деньгам и приданому дочери. Именно частые дружеские беседы с зятем развили и укрепили в Григории Ивановиче отрицательное отношение к попам и поповщине, и поэтому он неохотно отводил им место в устроении американских колоний.

Рассеянно отвечая на вопросы Сиверса о здоровье, мореход внимательно смотрел на зятя, который, покачивая ногой, обтянутой белым чулком, как ни в чем не бывало мурлыкал свою любимую французскую бержеретку,[65] что всегда являлось у него признаком хорошего расположения духа.

— Попов, попов заведите, Григорий Иванович, на американской земле… Неприятное, но необходимое условие, чтобы при нынешнем политическом курсе иметь успех. Вы должны понять мое вмешательство в игру против интригана Голикова и неоткладно дадите подписать ему всеподданнейшее ходатайство пред престолом — я сегодня же сочиню вам брульон[67] о назначении в американские земли духовной миссии. Сейчас это в моде! Старые шлюхи всегда любят попов и молитвы, — безмятежно, но многозначительно, с намеком на царицу, сказал Николай Петрович.

— Чего, польза будет?! — усомнился Шелихов, не понимая предерзостного намека зятя.

— Великий философ Франсуа Вольтер говаривал, — с усмешкой на тонких губах отозвался Резанов, — что если бы бога не было, его следовало бы выдумать… Спрашиваете, как согласовать его же слова, облетевшие весь мир, — «уничтожьте гадину»?! Помнить надлежит, что сие относилось господином Вольтером к иезуитской римской церкви. Наша, православная, попроще, а к тому же состоять будет на компанейском коште — уладитесь!

Шелихов быстро сообразил выгоды приобретения для себя столь сильного союзника и предстателя пред властью за интересы заокеанских поселений, каким могла бы быть православная церковь. Кроме того, он знал уже из донесений Баранова о появлении среди индейцев иезуитских и пресвитерианских миссионеров и квакерских проповедников, знал, что они являются передовщиками английских и бостонских купцов, и хотел сражаться с врагом его же оружием.

Через несколько дней наместник Сибири направил в Петербург императрице сочиненное Резановым всеподданнейшее ходатайство за подписями иркутских купцов Шелихова и Голикова о посылке на Алеутские острова и в самое Америку православной миссии и построении там церквей иждивением «Северо-восточной