высокой белой березы и, не глядя на собравшихся, сказал: — Вот какие люди на нас работают! Одна колюжская дорога сколь тягостна и несносна для бедных иноверцев… Представьте едущих туда и обратно до Якутата тысячу верст в тесной байдаре, без парусов, на гребках, по недостатку кормов в пути голодающих, а по малоимению пристаней погибающих от бурливости моря. Вот и предоставляю вам судить, требуется ли отважность духа у русских быть в таких делах!

Все молчали. Невзгоды «колюжской дороги», развернутые Шелиховым в сладостной тени сада, заставили даже тупых иркутских купцов присмиреть и хотя бы на время прекратить возражения, порождаемые алчностью и погоней за наживой.

— Какое же наказание положил ты на Пуртова, Григорий Иваныч? — прервал Голиков молчание.

— Отписал Баранову объявить Егору Пуртову замечание за то, что вступил на палубу чужеземного корабля без осторожности, и ему же и Медведкову за удальство и достойный отпор врагу предложил выдать по суховому паю не в зачет службы, а иноверцам промышленным, что с ними были, по стакану водки и аршину бисера… за здоровье господ компанионов! — без тени смущения ответил Шелихов.

— Поощрил, значит, за бунт и воровство, — подхватил Голиков, поглаживая бороду. — Нет, Григорий Иваныч, так руководствовать и нас не спросясь не годится! Награждения татей, хоть и невелики деньги, на свой пай не приму…

— Кому пироги ясть, а нам с сумой по миру идти! — наливаясь кровью и пуча глаза, пробурчал Ферефёров.

— Ты постой, Иван Максимыч! — остановил его Голиков. — Не путай пустого с делом… Мы, Григорий Иваныч, к тебе идучи, положили промеж себя дать облегчение трудам твоим… Всем-то ты один ворочаешь, долго ли надорваться! Вот мы и решили за счет компании подпереть тебя верным и добрым человеком и на то место наметили Полевого, ты-то знаешь его, Алексея Евсеича, вроде бы главным суперкарго компании назначить, — говорил Голиков, осторожно подбирая слова и нащупывая отношение Шелихова к попытке компанионов ограничить его доселе бесконтрольное и единоличное управление делами компании. — Ты вот и сам не раз жалобился, что все на себе везешь, мы и приняли в резон… Я не могу морской торговлишкой заниматься, земноводная у меня душа, да и откупные дела досуга не оставляют… Ты руководствовать будешь и, как был, распорядчиком и направителем останешься, а он, Алексей Евсеич, хозяйственные мелочи возьмет — закупку товаров, продовольствия, доставку, раздел промысла, людей подотчетных проверку, склады, кладовые, магазеи наши…

Собравшись у Шелихова с готовым решением подсадить в управление заморскими промыслами цепкого блюстителя пайщицкой копейки, недостаточно оберегаемой, как они были убеждены, мореходом, компанионы чувствовали себя в положении охотников, обложивших берлогу медведя. В случае взревет да на дыбки станет — откажется допустить Полевого к делу, — сговорились поднять на рогатину: выйти всем до последнего из товарищества «Северо-восточная американская компания» и объединиться с ее давним и напористым конкурентом Лебедевым-Ласточкиным, а медведь пусть подохнет…

Против ожидания медведь на дыбки не встал и даже рявкнуть не захотел, миролюбиво потеснился и… обошел рогатину.

— Спасибо, господа купцы, что труды мои отличили и надумали облегченье им дать. Давно пора! А ты, Иван Ларионович, прими благодарение в особицу, как это дело, понимаю, твоя голова придумала, — потягиваясь и как бы сбрасывая с широких плеч давившую тяжесть, сказал в ответ на елейную речь Голикова Григорий Иванович… — Очень даже знаю Полевого, Алексея Евсеича, — продолжал Шелихов, — молод, правда, но разумен, просвещенья не чурается — для нашей международной большой коммерции лучшего не сыскать… А я как раз собираюсь, только на ноги встану, на Удь, на Шантары, Амур-реку и куда господь приведет по следу Пояркова гавань искать, чтобы круглый год не замерзала. Без того не стоять России на Восточном океане!

Присутствовавший на собрании по наказу Натальи Алексеевны — «чтобы не растревожили дуроломы Гришату» — Николай Петрович Резанов с молчаливым одобрением покачивал головой.

— Сказано: толцытеся — и отверзется, — благомысленно поддержал на этот раз Голиков, обычно враждебно воспринимавший тягу морехода к странствованиям. Отход Шелихова от дел товарищества отвечал планам откупщика. «В штурманы на мои корабли проситься будет, не возьму непутевого», — подумал степенный Иван Ларионович, злорадно представив себе судьбу, ожидающую Колумба русского в таком путешествии.

— Зачепится с гаванью этой за китайское колесо, опять прикроют ямыни[64] торговлю на Кяхте, — ворчал Ферефёров, а с ним и другие иркутские купцы, монополизировавшие торговлю на китайской границе, — участником этой торговли был и Шелихов.

Добродушие и спокойствие, с которыми Григорий Иванович встретил ничем не прикрытый поход за ограничение его прав как открывателя Америки и основателя компании, объяснялись очень просто. За несколько дней до собрания Алексей Полевой тайно навестил морехода и рассказал о готовящемся «обложении». Алексей Полевой, отец объявившегося в пушкинское время по началу своей деятельности прогрессивного и талантливого купца-литератора Николая Полевого, принадлежал к новому нарождавшемуся в России купеческому поколению, искавшему выхода к власти и влиянию через торговлю и деньги. В Шелихове Полевой увидел свой идеал купца-кондотьера, завоевателя новой культурной жизни. Этот идеал Алексей Евсеич Полевой создал в своем воображении при чтении исторических книг. Он не мог допустить крушения Шелихова на подножке, подставленной лабазниками, и под клятвой молчания открыл Григорию Ивановичу замыслы Голикова. Такое обстоятельство способствовало их сближению, и Шелихов многое передоверял скромному и робкому мечтателю Полевому.

После поездки в Петербург Шелихов понимал, что делу его грозит окончательная гибель, если он допустит выход из компании последних, хотя бы только голой наживой заинтересованных людей, и вторжение на Аляску множества слабых, но вороватых и бесцеремонных хищников.

— За помощь спасибо, господа компанионы! — торопился закончить Григорий Иванович надоевшее ему сборище и предупредить дальнейшие споры. — Наши промышленные, сами знаете, какие люди… Вино пей, жену бей и ничего не бойся! Однако они не хуже нас, хозяев, а на подвиги для родины горазд способны… Просвещение дать им надобно: обучение, книги!

— Едино страхом божиим просвещались доселе люди, Григорий Иваныч, пасторским словом, церковью и молитвою! — подхватил Голиков, уловив подходящий момент для проведения своих дальнейших замыслов. — Я давно тебе советовал просить монаршего соизволения на отправление к тамошним жителям пастырей, духовных особ. На просвещение светом веры православной диких американцев и наших буйственников я и сам, сколь ни убоги прибытки мои, паишко-другой откажу….

— Полезная, государственная мысль! — неожиданно поддержал Голикова Николай Петрович Резанов, заметив начавшее багроветь лицо морехода. — Григорий Иванович недавно и сам препоручил мне составить всеподданнейший доклад…

— Уж и доклад готов?! — с недоверием протянул Голиков. — А со мною Гриш… Григорий Иваныч спорил: не к месту, мол, попы в Америке… «Ци-ви-ли-зо-вать, грит, — насмешливо, по складам выговорил Голиков не нравившееся ему слово, — американцев надобно, а не попов к ним посылать! Поубивают американцы монахов за тунеядство и алчбу — не оберемся хлопот», — пугал меня Григорий Иваныч…

— Обдумал и передумал! — оборвал Шелихов скользкие объяснения Голикова, подчинившись предостерегающему взгляду Резанова. — Закрываю сидение — устал, не обессудьте телесную слабость… Вот и строгий лекарь мой идет! — кивнул Шелихов в сторону Сиверса, приближавшегося к ним, размахивая огромным термометром, в сопровождении Натальи Алексеевны.

Компанионы переглянулись. Они опасались не столько Сиверса, у которого лечился весь Иркутск, сколько сурового и властного нрава Натальи Алексеевны. Не в пример прочим купеческим женам, она держалась с мужчинами свободно и независимо, умела показать свою силу и влияние на мужа не только в домашности, но и в торговых делах. В разговорах между собой компанионы называли ее «матрозкой», но в глаза держались уступчиво: как-никак, первая русская женщина, ступившая на берег Нового Света.

— Николай Петрович, ай-ай, нехорошо! — с улыбчивым упреком обратилась она к зятю. Резанов с подчеркнутой предупредительностью встал ей навстречу. — А еще слово дали: не пускать Григория Иваныча до заботных дел… Нельзя ему кровь волновать! И вы, господа заседатели, без конца! Пустила вас, как добрых людей, о здоровье проведать, с возвращением от смерти проздравить, а вы… Распускаю заседание! Гришата, тебя Федор Иваныч обслухивать будет, а гостей я сама провожу… Подовый пирог их в