— А почему вы до сих пор, mon petit poucet,[41] не хотите показать мне американского медведя, о коем так много, со всех сторон слышу, говорят в столице? Неужели не приведешь ко мне человека, столь заслуженного перед отечеством?

А медведь, это признавал и Зубов, на женский вкус занятен и на язык не туп, да если бросится в глаза сходство с Алешкой-кулачником (Зубов презирал, но и боялся всех Орловых, особенно Алексея вместе с его братом Григорием, столь близким в молодости Екатерине и восхождению ее на трон), — вот и конец головокружительному счастью, упоению славой и почетом, золотому дождю!

Ревнуя только к этим атрибутам жизни, — ревновать царственную покровительницу как женщину Зубову не приходило в голову, — временщик готов был на все, чтобы Шелихов поскорее отправился восвояси.

— Уезжайте скорей, Григорий Иваныч, с глаз сойдете — все забудется, — продолжал Альтести, — Ольга Александровна и Америку под злостью своей может схоронить! Уезжайте, чтобы худого чего не вышло, а я на себя комиссию от вас приму провернуть, что поручите… Вознаграждением, ласкаюсь, не обидите, не таковский вы человек!

Мореход задумался. Ольга Александровна и особенно ее всесильный брат, если он станет на ее сторону, и впрямь могут навсегда закрыть ему дорогу в Америку, одним мановением перста зачеркнуть труды всей жизни, превратить в обломки кораблекрушения созданное нечеловеческими усилиями благосостояние и даже самую память о подвиге его жизни.

— Спасибо за упреждение, Симон Атанасович! — просто сказал Шелихов, не понимая причин доброжелательства Альтести. — Зажился я в столице, пора и честь знать. Благовещенье не за горами, а там и Пасха, — после Святой на Сибири реки тронутся, по весне летом путя у нас нет… Пора, ох, пора! И соскучил я, да и боюсь на чужой стороне навсегда остаться, — простодушно проговорил мореход, впервые выдавая закравшуюся в душу мысль о смерти, о которой никогда не думал ранее.

Григорий Иванович извлек из-под подушки заложенную в головах изрядную кожаную сумку и прикинул на руке вес одного из мешочков, вытащенных из нее.

— Возьмите, Симон Атанасович, песочку… золотого, самородного. Червонцев на пятьдесят будет в нем — это за совет ко времени.

У Альтести разгорелись глаза. Схватив мешочек с золотом и забросив за спину охапку отобранных мехов, перевязанных мочалою, бормоча слова благодарности, он задом стал пятиться к дверям, как бы боясь, что хозяин в последнюю минуту разгадает механику его нехитрых фокусов и отнимет незаслуженно брошенную богатую подачку.

Вошел Аристарх и растерянно отступил перед двигавшимся на него меховым чучелом. Но, разглядев под шкурами оливковое лицо Альтести, укоризненно закачал седой головой.

— Сколько дворов хрестьянских под себя закупит, бусурман некрещеный! — с сердцем буркнул старый дворецкий. Он упорно считал Альтести турком и не верил в принадлежность его к греческой церкви. — Лошади поданы, Григорий Иванович!

Как только грек ушел, Шелихов сунул за пазуху поддевки оба указа и выехал к Воронцову на Березовый остров.

Великий зодчий российского барокко Варфоломей Растрелли Младший за полвека до того отстроил дворец Воронцовых. Род светлейших князей Воронцовых исчез с лица земли, монументальное создание гения Растрелли осталось.

Родитель Александра Романовича, граф Роман Илларионович Воронцов, имел прозвище «Роман — большой карман». Он обставил свой дом с умопомрачительной роскошью. Под защитой своего младшего брата Михаила Илларионовича — великого канцлера — и под сенью старшей дочери Елизаветы, всесильной фаворитки скудоумного голштинского блазня Петра III, «Роман — большой карман» прославился как один из наиболее бесстыдных неуемных лихоимцев того времени. Безнаказанно обделывая самые вопиющие беззакония, он составил огромное состояние для своего рода.

Александр Романович был воспитанником своего бездетного дяди-канцлера, женатого на графине Анне Скавронской, двоюродной сестре императрицы Елизаветы. Анна приходилась родной племянницей жене Петра I Екатерине Скавронской. Петр I при короновании Екатерины императрицей издал указ, по которому крестьянский род Скавронских возводился в графское достоинство. Александр Романович отличался в своем роду тем, что, оберегая права просвещенного собственника пятидесяти тысяч крепостных душ и трехсот тысяч десятин земельных владений, с многочисленными заводами и фабриками, питал непобедимое отвращение к ужасам французской революции. Но в то же время, вместе с младшим своим братом Семеном, удачливым дипломатом, безвыездно прожившим вторую половину жизни в Англии на посту российского посланника, — оставался страстным поклонником французских просветителей и английского политического устройства. В окружавшей трон толпе «ловцов счастья» Александр Романович выгодно выделялся широтой кругозора, отсутствием угодливости и независимостью мнений и образа действий.

Он был непримиримым противником многочисленных «воспитанников» государыни-матушки и особенно последнего из них — Зубова, сочинившего по адресу обоих братьев Воронцовых презрительную кличку «ан-гло-ма-а-ны», благосклонно принятую императрицей. Александр Романович вызывал к себе особенно холодное отношение государыни тем, что покровительствовал Радищеву — «бунтовщику хуже Пугачева». Екатерина была совершенно убеждена, что Радищев издал свое «Путешествие» по наущению Александра Романовича. Переписка между государственным преступником и президентом коммерц-коллегии не могла остаться для нее секретом. Знала Екатерина и о том, что Воронцов посылает Радищеву книги, а равно оказывает «илимскому злодею» и его семье материальную помощь.

Шелихова, когда он по расчищенному от снега широкому полукругу подъехал к монументальному портику дворца Воронцовых, удивил аккуратно подстриженный на английский манер какой-то заиндевевший кустарник и еще больше поразило отсутствие снежных сугробов, заваливавших путь к дому Державина, дворцу Зубовых и, как он успел заметить, проезжая по городу, к большинству барских дворцов и особняков. Лакей в черном фраке и атласных шоколадного цвета штанах по колено, ниже — белые чулки и туфли с кожаными пряжками, лицо дородное с какими-то волосяными котлетами на щеках и начисто выголенным подбородком, — таких никогда еще не приходилось видывать мореходу, — привел его в полное замешательство.

— Как доложить прикажете? — вежливо, но без всякого подобострастия спросил чернофрачный слуга.

— Шелихов… иркутский первой гильдии купец… касательно американской торговли и с письмом… — Григорий Иванович запнулся и не назвал имени Радищева, — с доверительным от известного его сиятельству лица письмом…

Ловко и спокойно освободив морехода от белой медвежьей шубы, слуга не спеша потянул к себе несколько раз бронзовую грушу шнура. Шнур вел наверх, к звонку.

— Господин Шелихов, иркутский первой гильдии купец, с письмом доверительным к его сиятельству! — передал он мгновенно появившемуся на верхней площадке такому же чернофрачному лакею. Верхний исчез, не взглянув на дожидающегося внизу посетителя.

Как бы приглашая подготовиться к долговременному ожиданию приема, слуга с молчаливым поклоном пододвинул Григорию Ивановичу один из стоявших у стены английских гнутых стульев. Но в этот раз разрешение на прием последовало из графского кабинета с неожиданной для нижнего лакея быстротой.

— Просят! — крикнул сверху его двойник и, отойдя от мраморной балюстрады к дверям, окаменел. Двери вели во внутренние покои дворца.

Идя впереди внушительного по осанке посетителя, слуга, миновав несколько комнат, понравившихся Григорию Ивановичу подчеркнутой строгостью и добротностью убранства, остановился и, не подавая голоса, дважды легко стукнул в дверь кабинета его сиятельства.

— Come in!.. Войдите — пригласительно прозвучал за дверями сухой, как будто не русский голос. И не раньше, как услышав это, вымуштрованный слуга открыл дверь и посторонился, пропуская морехода.

Войдя, Григорий Иванович размашисто поклонился по направлению к окну, у которого, спиной к свету, стояли две фигуры. Одна из них, принадлежавшая высокому, сухощаво-стройному, пожилому человеку с холодными и властными серыми глазами, сделала как бы шаг навстречу, придерживая откинутой назад рукой