Девушка проскользнула в комнату Жеребцовой за Степаном и, притаившись за ширмой у двери, трясясь как в лихорадке, стерегла каждое слово и движение разгневанной госпожи.

— Помилосердуйте, Ольга Алексан… барыня!..

Ольга Александровна от неожиданности отступила на шаг и затем неистово закрутила над головой схваченный со стола серебряный колокольчик.

— Досифея! Чтоб сей минут явился! — закричала она вбежавшему лакею.

Стенька и Наташа переглянулись — что-то недоброе задумала госпожа. Конюшего Досифея, угрюмого и равнодушно-жестокого исполнителя барского гнева, боялась и ненавидела вся зубовская дворня.

— Этой… Ташке, — встретила Досифея бешеными глазами Ольга Александровна, — сейчас же обрежешь косу, в людской при всех снимешь, и сегодня же отправишь в симбирскую деревню, я напишу старосте, чтобы отдал ее замуж за Никишку…

Наташа, стоявшая перед барыней с низко опущенной головой, всплеснула руками и без сил опустилась на пол. Пастух Никишка, старый, дурашливо-нечистоплотный, злобный горбун пользовался дурной славой в деревне, из которой была взята Наталья.

Степан, знавший Никишку по Ташкиным описаниям, сделал невольное движение в сторону барыни, которое не укрылось от ее взгляда.

— А этого на конюшню… сто… нет, двести… двести розог всыплешь! — закричала барыня. — Со всей строгостью, и солью присыпать… На ночь в подвал посади, а утром еще раз выпорешь и отвезешь к полицмейстеру, я и о нем сама напишу, его в Сибирь надо, в солдаты навечно, чтобы и там меня помнил!.. Да не забудь, Досифеюшка, квитанцию рекрутскую взять — мне доставишь…

После этого мартышка почти успокоилась и подошла к зеркалу взглянуть, как отразилось на ней перенесенное волнение.

Степан и Наташа в безнадежном молчании смотрели на охорашивавшуюся перед зеркалом барыню.

— Пошли! — махнув рукой на дверь, деловито бросил Досифей.

Соприкосновение Шелихова с жизнью и нравами столичного общества принесло, таким образом, печальный и неожиданный конец любви Натальи и Стеньки — людей простых и далеких от целей и действий открывателя Америки. Размолвка за державинским столом между Уитвортом и Ольгой Александровной имела некоторую связь и с другими, более значительными событиями. Эта размолвка совпала во времени с поворотом зигзагообразной высокой политики императрицы, отразившейся в конечном итоге и на дальнейших судьбах всего шелиховского предприятия.

Разрыв связи английского посла с Ольгой Александровной, умело и незаметно внушавшей своему брату-фавориту все те же мысли и желания, которые Питт-младший передавал через Уитворта, Екатерина использовала по-своему — она охладела в своих дружеских чувствах к Англии. Для Питта это тем более было досадно, что английская политика, душившая континентальную промышленность и торговлю под предлогом борьбы с французской революцией, все больше стала вызывать сопротивление России. При такой обстановке Екатерина отказалась в конце концов от намерения послать русских солдат в Париж на обуздание гидры революции. Ход дел сложился вскоре совсем не так, как хотелось бы Англии, — не только было снято запрещение на ввоз в Россию французских товаров, но и сборы за вывозимые в Англию хлеб, пеньку и сало оказались повышенными.

Встретив Григория Ивановича, Аристарх увидел, что с полюбившимся ему и всей державинской дворне человеком случилось что-то неладное. Позванные люди бережно провели морехода в дом, на пороге которого их уже ждал обеспокоенный Гаврила Романович, незадолго перед тем вернувшийся из сената.

— Бережливо… эй, вы, бережнее ведите! — покрикивал Гаврила Романович, теряясь в догадках по поводу неприятной оказии. Не вышло ли чего худого — унеси моя печали! — между Григорием и Платоном Александровичем, от этого враз дождешься…

— Сердце схватило… жжет — мочи нет, — проговорил Шелихов, заметив наконец перед собой встревоженное лицо Гаврилы Романовича.

— Заложить мои сани!.. Ты, Аристарх, сам езжай за господином Роджерсоном, проси моим именем срочно пожаловать… Ан нет, пошли кого потолковее, я письмо передам, а ты проберись в зубовский вертеп и разведай досконально, что там приключилось, и ко мне… Живо!

Часа через два в дом Державина прибыл популярный в высшем свете собственный ее величества лейб-медик сэр Реджинальд Роджерсон. Дородный медлительный англичанин заслуженно пользовался славой искусного лекаря, несмотря на то, что щепетильно избегал шарлатанских приемов и поражающих воображение лекарств медицинской науки своего времени.

Чуть ли не целый час осматривал и выслушивал сэр Роджерсон уложенного в постель морехода. Доктор заинтересовался приключениями больного, о которых ему рассказал Державин.

— Very well![37] Очень карошо… Горячий артрит!.. Он пил много виски и джин… Лечение? Строгий диэта и лежать, еще лежать и еще лежать — conditio sine qu non! [38] Полезно випустит немного кров… Лекарстви? — задумчиво и сомнительно протянул Роджерсон. — Никакой лекарстви… Давайте мне знайт здоровье этой славный капитан…

Две недели пролежал Григорий Иванович в красной гостиной державинского дома, борясь со смертью, притаившейся в натруженном сердце. Гаврила Романович, получив вечером того же дня через Аристарха представление о разыгравшихся на половине Ольги Александровны событиях и уверясь, что они ничем не угрожают его личным отношениям с Зубовым, окружил своего сибирского дружка внимательным уходом.

Две недели от постели Шелихова не отходила ни на шаг определенная Аристархом в сиделки кружевница Варька, и сам Аристарх не упускал случая в каждую свободную минуту проведать больного. Ежедневно, иногда и дважды на день, к нему захаживал Гаврила Романович, урывая минуту от дел и гостей, не переводившихся в его хлебосольном доме.

— Лежи, лежи да помалкивай, Григорий… отдышишься, будет время — поговорим ужо… Я скажу Аристарху бруснички тебе подать, — с добродушной улыбкой торопливо бросал Гаврила Романович и исчезал на призывные звуки роговой музыки, доносившиеся до постели Шелихова.

В конце второй недели, когда Григорий Иванович начал уже вставать, к державинскому дому неожиданно и без приглашения подъехал сэр Роджерсон.

— Сидяйте, сидяйте, капитан, — дружески остановил он вставшего от окна навстречу ему морехода, — я хотел проверять, как ви здороф, и приекал… дать вам совет на дальши жить… Я нашел у вас сериозни беспорядок — еще один такой пароксизм и ви будете плавайт в безвестни океан… Виски, джин ни-ни! Плавайт Америкэн — ни-ни!

После вторичного и последнего осмотра Роджерсон разрешил Шелихову приступить к делам.

— Какое, ах, какое здоровье поглотила ваша жизнь! — сказал англичанин, прощаясь со своим случайным пациентом и помахивая без всякого смущения связкой драгоценных шкурок белых песцов, поднесенных ему мореходом в благодарность за лечение и правдивый, как он сам смутно чувствовал, хотя и бесполезный прогноз.

Вечером того же дня к Григорию Ивановичу забрел, не зная, куда себя девать от скуки, Державин. Жизнерадостный поэт после смерти жены не любил оставаться один. Гостей в этот вечер не было, он и решил навестить Шелихова.

— Наконец-то выдался свободный часок поговорить о планах твоих, Григорий Иваныч… С Платоном Александровичем, слышал я, ты все уладил. Пригодилась нить путеводная, которую я тебе в руки вложил, — говорил Гаврила Романович, заметно напирая на собственное «я». — Поедешь теперь в Иркутск, положив Америку в карман… Помнишь, обещал я тебе, Григорий, все получишь, чего душа твоя пожелает? На мое и вышло… Ну, расскажи-ка, расскажи, что от жмота молодого выцарапал… Ох, тяжел Платон Александрович,