Шелихов правильно оценил, что может дать ему участие в его деле взбалмошной Ольги Александровны. Но сколь ничтожны наполняющие его заботы и хлопоты пред лицом смерти. Как огорчена будет смертью Куча Наталья Алексеевна! Григорий Иванович знал, что она бережно любила всегда молчаливого, неотступной тенью державшегося около них Куча. «Умер, погиб, за меня кровь свою отдал Куч», — думал Шелихов.

Поцарапавшись в дверь, как мышь, вошел Аристарх с пузатым штофом пенного.

— Спасибо, Архипушка, за сон принесенный… Иди и ты спать, напрыгался, чай, за день, — поблагодарил он, отклоняя попытку Аристарха помочь ему раздеться. — Утречком, когда поп придет, разбуди меня к панафиде…

Лишь только закрылась дверь за старым дворецким, Шелихов наполнил золотистого стекла рюмку, посмотрел через нее на свет стоявшего в головах кровати трехсвечника и, крякнув, разом опрокинул в рот: «За упокой души твоей, Куч!»

Но пенник не отогнал одолевавших Шелихова печальных мыслей: «Без времени пропал… Тридцать лет, не больше, было Кучу, и он мертв, а за мной полвека лежит, скоро, видно, и мне туда, иде же несть болезней, печали, ни воздыхания».

Неожиданно для самого себя мореход ощутил гибель индейца как потерю некоего залога удачи, живого талисмана. Этот талисман как бы связывал Шелихова с найденной в Новом Свете свободной землей, а с ней — и с затаенными в душе до времени, когда накопятся нужные силы, великими мечтами и планами. Планы и мечты знали пока только он, Наталья Алексеевна и Куч да угадывал, может быть, не показывая виду, зять, Николай Петрович Резанов.

Еще и еще, рюмку за рюмкой опорожнял, словно искал истину в пузатом штофе, мореход.

Далеко за полночь, проводив последнего гостя и переоблачившись в синего бархата теплый халат, подбитый белкой, Гаврила Романович, с сонным казачком, державшим в руках свечу, вошел в комнату Шелихова. Заслышав его голос за дверью, мореход задул догоравшие свечи и, как был, полураздетый, в сапогах, кинулся на постель. Не было охоты да и не о чем ему разговаривать с Гаврилой Романовичем.

— Пш-шел, пш-шел… пш-шел к такой матери! — притворно бурчал Шелихов на оклики Державина.

— Ах ты, сибирская душа, не знал я, что ты сему привержен, — добродушно выговаривал понимавший русскую слабость к зелену вину и дружески настроенный государственный муж. — Мишка, разбуди Григория Иваныча, надо ему два слова сказать! Григорий Иваныч, ты не забудь, друг милый, — продолжал он не допускающим возражений голосом, увидев, что Шелихов открыл глаза, — не забудь, что тебе завтра о полудни к фриштыку Жеребцовой, Ольги Александровны, в подобающем ордонансе явиться должно… Платон Александрович на нем присутствовать будет. Она наказывала, чтобы ты его не боялся и беспременно был. Лучшего случая и вообразить нельзя, а меха твои, рухлядь, с которой ты назвался к ней и очень умно подъехал, — она любит этакое — утром пораньше с черного хода к ней доставь, чтобы богатства американские перед Платоном Александровичем тебя делом репрезентовали. Сам на тройке своей прямо к парадному подкатывай, да не забудь камзол надеть и медаль с портретом, жалованную матушкой нашей, повидней где нацепи. Слушай меня во всем, Григорий, я друг тебе, слушай во всем, что говорю, и все сбудется, чего душа твоя пожелает. С Ольгой Александровной церемоний кавалерственных не разводи, бери сразу, что предлагает. Она в тебя по уши врезалась…

— Ладно! — коротко бросил Шелихов и откинулся на подушку. Он действительно был в крепком угаре.

Державин посмотрел на него, пожевал губами и, не сказав больше ни слова, направился к выходу.

Присущее мореходу острое чувство времени подняло Шелихова с кровати задолго до утреннего прихода Аристарха.

Просунув с поздним петербургским рассветом голову в дверь красной гостиной, старый дворецкий застал Шелихова разглядывающим из окна занесенный снегом простор державинской усадьбы.

— Рано вставать изволите, Григорий Иванович… Отец Сидор, приходский наш, с причтом для отпевания, как приказывали вы, прибыл, да хитер поп, глянул на краснорож… красного слугу вашего, в сумление пришел, сколь я ему ни толковал…

— Поставь пред попом гроб, и если не заплатишь — скажет «клоп», — досадливо проговорил Шелихов. — Проведи, Архип Сысоич, к попу-то да раздобудь рассольцу огуречного — жжет в нутре, дышать тяжко…

Аристарх, польщенный величанием по отечеству — откуда, скажи, дознался? — во мгновение ока доставил Шелихову освежающего рассольцу, очевидно про всякий случай заранее нацеженного в хрустальный жбан. Сочувственно проследив, как жадно пил мореход, он повел потом Григория Ивановича по лабиринту ходов и сенец державинского дома в людскую.

Людская была полна народу. Посреди комнаты стоял на двух сдвинутых скамьях наскоро сколоченный из тесаных досок гроб с телом Куча, на который старанием Аристарха был наброшен кружевной занавес из барских покоев. В головах высился канделябр и горело несколько тонких домодельных восковых свечек, прикрепленных к краям гроба в изголовье.

Мореход, идя за Аристархом, намеревался яростно опровергнуть и высмеять сомнения попа Сидора, но под влиянием ли огуречного рассола или торжественного молчания державинской дворни, обступившей гроб, круто положил руль вправо и, сложив лодочкой ладони с зажатым в них империалом,[28] почтительно подошел к батюшке под благословение.

Испытанный купеческий аргумент Шелихова без труда убедил столичного попа.

— Свидетельство господина — рабу всяческое оправдание… Ежели преосвященный удостоил таинством крещения, не нам отказывать в напутствии христианской душе, — здравомысленно вслух произнес отец Сидор, торопливо заправляя на место отстегнутую епитрахиль, под покровом которой исчез империал.

Рассеянно слушая отпевание, Шелихов обдумывал дела предстоящего дня и, вспомнив о мехах, еще не отправленных Жеребцовой, и о полученном на сей счет наставлении Гаврилы Романовича, подозвал Аристарха.

— Суму кожаную, из всех наибольшую, тесьмою красной прошитую, доставь, Архип Сысоич, сейчас же Жеребцовой, Ольге Александровне. Только распорядись, чтобы не вякали, снесли споро и через черное крыльцо…

— Сам представлю, Григорий Иванович, в точности исполню, не извольте заботиться, — с пониманием отозвался услужливый Аристарх и, отдав поклон гробу и спине батюшки, вышел, мигнув следовать за собой двум дворовым мужикам.

Через четверть часа тело краснокожего Кирилла-Куча, в сопровождении Шелихова, попа с диаконом и двух дворовых, усевшихся около гроба на расшивные сани, выплыло из распахнутых ворот усадьбы в последнюю дорогу к кладбищу у Московской заставы.

«Опоздает к фриштыку Ольги Александровны! — досадливо подумал проснувшийся Гаврила Романович, наблюдая из-за спущенной шторы в спальной съезжавшую со двора убогую процессию. — Чудной человек Григорий этот, но уж истинно из русских русской — без всякого понимания, индейца ради, случай такой упустить готов».

Досада Гаврилы Романовича лишь свидетельствовала, как даже широкие и даровитые люди русской империи мало понимали силу и волевое своеобразие народной души. Колумб русский, Григорий Шелихов был типичным русским добытчиком и землепроходцем. Потери, неудачи и опасности лишь пробуждали деятельность, расчет и предприимчивость этого из народных низов поднявшегося русского человека.

Отец Сидор понял, что богатый сибирский купец спешит и не погонится за велелепием и чином, а так как и сам изрядно прозяб — поторопился с отпуском.

— Во блаженном успении вечной покой подаждь, господи… — с чувством возгласил отец Сидор, отдавая тело Куча болотной ижорской земле.

— Со святыми упокой… — простуженным баском отозвался наспех диакон. Глухо застучали о крышку гроба мерзлые комья. Погребальные костры в Северной Пальмире не положены и для самых славных атаутлов Америки.

С кладбища, доставив по дороге попа и диакона к их домикам, Шелихов вернулся в тех же расшивных