Коха.

— Отпусти парня, Готлиб Иваныч, я сам из него дурь линьками на корабле вышибу… Полный рацион получишь, Мишка! — с угрозой проговорил Шелихов, смеясь в душе над глупостью Коха и довольный находчивостью Стеньки, назвавшего ему свое беглецкое имя.

Захваченные Кохом сбежавшие с кораблей работные и те несколько бродяг, с которыми Стенька добирался до Охотска, такому разговору удивились, но что-то поняли и виду не подали.

«На фарт парень попал. Комендант в дураках останется, а купец… будто и на человека похож купец, когда нашего брата из беды выручает», — думали они, терпеливо переступая застывшими в воде ногами.

— Остальные пошли! — заорал сердито Кох, толкнув к мореходу и подозрительно оглядывая остановившегося перед крыльцом «такелажника Мишку Глазова». — Не забудьте этого в счете, Григорий Иваныч, особливо ежели человек вам нужный, — сказал Кох, многозначительно мотнув головой в сторону Стеньки.

Когда партия людей скрылась за поворотом бугра, на котором высился полуразрушенный ветряк, Шелихов вошел в избу, махнув рукой Стеньке следовать за собой.

— Рассказывай, все начисто рассказывай, парень, где тебя ноги, почитай, три года носили? — тоном хозяина, принимающего отчет от работника, спросил мореход, уже сидя на скамье за столом. — Токмо допреж скажи мне имя твое хрестьянское… Обличья и старанья твоего, как видишь, не забыл, а имя запамятовал…

— Стенькой звали, Степаном…

— Ладно! — кивнул Григорий Иванович. — Рассказывай, Степанушко, а чего не хочешь сказывать — промолчи, токмо безо лжи…

Горница была чисто прибрана. На стенах висели карты и портрет Петра I, зачинателя империи и российской коммерции, скопированный по заказу Шелихова изрядным художником из ссыльных поляков в Иркутске с портрета, украшавшего присутственное зало во дворце наместника. В глубине горницы у печи виднелись завешенные чистой парусиной полати, похожие на те кровати, которым Стенька удивлялся в столице, в доме Жеребцовых…

Стенька помолчал, как бы собираясь с мыслями, перевел дух и начал:

— Не сумел я, значит, к ней вас завернуть, господин. В сани…

— Какой я господин, Григорием Иванычем люди зовут, — перебил Шелихов, крепко подкупив Стеньку этой простотой обращения.

— Вас, — продолжал Стенька, — я в сани тогда снес и тем себя в солдаты сдал, а Ташку… Утопилась Ташка, Григорий Иваныч, когда ей Ольга Александровна косы обрезала, в деревню отослала и насильно за гнилого дурака замуж отдала… Утопилась Ташка, не дождалась меня! — спокойно выговорил Стенька, и видно было, что парень уже отболел этой болью за Ташку. — В последний раз видел ее, как вел меня кнутобоец Дорифей к полицмейстеру на съезжую в солдаты сдавать, а Ташку, руки завязав, на телегу сажали в синбирскую деревню везти… На съезжей я сразу умом прояснел, а там всякой либо вовсе ума решится, либо нужного наберется… Сбежал я, когда начали нас на Сенную выводить кормление у купцов выпрашивать. И после, как лошадь, бег от Петербурга на Свиягу-речку, под самым Синбирском, где эту самую Зубовку надо было искать… Как лошадь, говорю, по сто и больше верст бег, однако опоздал! В лесах мордовских заблукал, чудом выбрался. Пришел в эту Зубовку, а люди и говорят мне: на другой же день, как привезли Ташку, свадьбу управитель приказал играть… Притащили Ташку в церковь, и хоть дурно кричала она «утоплюсь», — обвенчал поп. Попу что, если ему барский приказ прочли и полтину дали? Вечером в избе, когда пропивали Ташку, она и вышла из-за стола крадком… Хватились молодых в клеть вести, ее с Никишкой, — нет Ташки. Посмеялись над дураком и спать завалились, а когда вытверезились, почали искать… в пруду нашли Ташку. Утопила себя Ташка. Не далась девка Ольге Александровне над собой надругаться!

Стенька умолк, отведя глаза в сторону окна. А Григорий Иванович сидел, опустив голову, и, не замечая воцарившегося молчания, думал о своем: сколько людей искалеченных, напоенных ненавистью к обнаглевшему барству, таит в себе Русь! Каким бы умыслом собрать их как можно больше и вывезти за океан в Аляксу? У таких раскаленных уже никто не смог бы отнять его Славороссию!

— И как же ты дальше? — спросил Шелихов внешне спокойным голосом, не желая обнаруживать охвативших его мыслей, из которых сам не умел и не мог найти выхода и решения.

— Я? — отозвался Стенька. — Что ж я! Хотел красного петуха на зубовских пустить, да пожалел старых и малых, да и на свадьбе не деревенские — все дворовые больше были по управительскому наряду, что с таких возьмешь? Никишку решил пристукнуть. Устерег его в подлеске у коров, спит дурак, а мухи во рту, как над падлом, гудят, сплюнул я на его рожу и пошел… Пошел через Волгу на Иргиз в кержацкие скиты, думал, что найду у них чего, но не понравилось: дремучие и темные там люди… От них на Яик перебрался, откуда Пугач на цар… — Стенька взглянул на Шелихова и портрет Петра I, висевший над головой морехода, и, скомкав, закончил: —…на жеребцовый дворянский род поднялся… Хорошо в тех краях! Много слышать чего пришлось, только жить там опасно: команды везде стоят, исправники и офицеры в каждой станице похаживают, интересуются, кто ты есть… Робил я у казака одного, он мне и присоветовал: уходи-ка ты, мол, отсюда. Дал три рубля и паспорт, спасибо ему, — и стал я Михаилом Глазовым из вольных яицких казаков…

Стенька умолк и испытующе смотрел на морехода.

— Глазовым для людей будешь, а для себя Стенькой останешься, но я тебе тот же совет, что и казак твой, дам: уходи-ка ты отсюда, от греха подальше…

Лицо Стеньки потемнело. Он хотел что-то сказать, но сразу обмяк, когда услышал твердое:

— …на Аляксу, в Америку!

— Того и я бажаю, — радостно ответил Стенька, в волнении переходя на полузабытую родную украинскую речь. — Этого мне и надо, служить верно буду! — пояснил он, заметив, что Шелихов не совсем понял его.

— Вот и ладно! Ты о себе, Глазов, помалкивай. Ищу, мол, доли и богатства, для сего к Шелихову добрался — на все один твой ответ. Дождь сойдет, на корабли перейдем, а там люди и кладь из Иркутска прибудут, за океан с ними уйдешь — человеком станешь! Я к Баранову — это управитель мой — писулю тебе дам, чтобы поимел тебя Александр Андреевич на дела, где разум и отвага требуются… Не подведешь?

— Служить верно буду! На меня, как на гору, покладитесь, Григорий Иваныч, — радостно откликнулся Стенька.

Затяжной летний дождь вызвал, как обычно бывало в Охотске, наводнение и прекратился, угнав в море уличные свалки пред охотскими избами. Слепая природа, как будто проявляя высшую мудрость, спасала Охотск от исчезновения в нечистотах.

Люди, просидев несколько дней в «холодной» при портовом управлении и выдержав допрос Коха с пристрастием, рады были вырваться на свежий воздух. Посмеиваясь друг над другом и невольно почесывая спины, они ретиво теперь возились над снаряжением «Иерархов» и «Екатерины».

Подозревая в мореходе виновника облавы, они тем не менее зла на него не держали и многое прощали за добрые щи и по морскому обычаю подносимую за обедом, в охрану от цинги, чарку водки.

Стенька был приставлен взглядывать за работами и, хоть впервые очутился на корабле, быстро освоился с морскими порядками. Не довольствуясь ролью надзирателя, он стремительно кидался туда, где не могли управиться корабельные рабочие, где нужно было придержать или сдвинуть с места могучим плечом какую-либо тяжесть. Шелихов ничем не выказывал особого расположения к Стеньке, но незаметно и внимательно следил за ним, утверждаясь в мысли: «Будет толк из парня, знаменитым партовщиком станет».

В середине июля, когда море, после полосы прошедших над краем дождей и туманов, очистилось от плавучих льдов, корабли на рейде были готовы принять пассажиров, как и грузы, и с обычным в это время юго-западным муссоном, распустив паруса, двинуться в Америку через океан.

«Грех погоду упустить!» — раздраженно думал Шелихов и с утра до вечера сидел на юте верхней палубы «Иерархов», упрямо высматривая через подзорную трубу на сбегающих к Охотску взгорьях застрявший почему-то в пути караван из Иркутска.

Штурман Бочаров, который должен был вести «Иерархов» в Америку, на цыпочках ходил вокруг