выделывая скрепы, болты, наугольники, сам плотничал, нашивал фальшборты, возводил навесы для людей, строил загоны и стойла для скота, подвесные клетки для домашней птицы и собак.

Платил Григорий Иванович, не зажимая копейки, и рассчитывался по субботам сполна. Однако количество работавших на оснащении кораблей с каждой получкой уменьшалось. И к третьему от начала работы понедельнику пять шлюпок не вернулось из Охотска, на корабли не явилось и половины людей.

«Придется Коху кланяться и облавой сгонять сукиных детей. Все они, поди, у Растопырихи водку хлещут», — подумал Шелихов. А тут как раз заладил дождь, и Григорий Иванович съехал на берег в байдаре.

Под вечер того же дня со штофом сладкой и крепкой облепихи изготовления Натальи Алексеевны и связкой гусиных полотков[50] он предстал пред охотским комендантом Готлибом Ивановичем Кохом.

Возвышенной и чувствительной душой обладал асессор Кох. Когда Григорий Иванович распахнул дверь, Кох, зажмурив глаза и истаивая от умиления, извлекал из своей простуженной флейты какую-то тягучую немецкую мелодию. Возвышенность чувств и игра на флейте придавали, как сам об этом думал Кох, еще больший вес и значение его собственной асессорской персоне.

Шелихов, прекрасно разбираясь в людях, постарался рассказами о петербургских встречах и алмазной медалью-портретом, пожалованной царицей, внушить асессору Коху достаточно высокое мнение о своих «связях и знакомствах», да и за административные услуги коменданта мореход, как человек практический и искушенный, платил щедро и вовремя.

— Ах, как я рад, как я рад! Чем могу служить, почтенный Григорий Иванович? — проговорил и, отбросив флейту, вышел из-за стола охотский «бог».

— Облава надобна, чалдонов моих собрать… Ну и выпить по этому случаю за твой успех, господин комендант! — без обиняков ответил Шелихов и, разливая в оловянные кружки густую облепиху, напомнил: — На небе бог, а в Охотске…

— …Кох! — самодовольно подсказал Готлиб Иванович.

Шелихов засмеялся:

— Это известно уже и в Петербурге, слыхивал и там, говорят: «Кох!..» Но облаву умно надо устроить, днем и токмо в дождь, когда все под крышу залезут, и чтобы казаки не кучей, а по два, по три в кабак заходили, и на улице расстановить и хватать, кто побежит, да в комендантское гнать, а здесь уж мы разберемся…

Самой большой гнусностью охотской жизни мореход считал асессора Коха, но в создавшемся положении только с помощью Коха можно было снарядить корабли. Охотские старожилы и собиравшаяся сюда к открытию навигации беглая вольница — люди с царских каторжных рудников Акатуя и Нерчинска, нередко и из глубин центральной России, изуродованные звериным бесправием, жестокостью и произволом властей, задавленные горем и нищетой, все эти люди, естественно, не могли видеть в мореходе ничего, кроме удачливого купца и промышленника, сорвать с которого не грех, а обмануть — заслуга. В свою очередь, горячий и порывистый, не искушенный раздумьем над первопричинами, разъедающими человеческую душу, Шелихов часто шел по линии наименьшего сопротивления и пытался либо силой денег, либо принуждением заставить во всем изверившихся и отчаявшихся людей служить его Славороссии — стране, где все будет не похоже на жизнь в Охотске, в Сибири, в России.

Охотскую кабатчицу звали в народе Растопырихой, настоящего ее имени, кажется, так никто и не знал. Эта Растопыриха, огромная баба, весом в мелкую якутскую корову, славилась тем, что выходила один на один и вышибала дух из самых отчаянных каторжников, загулявших или не заплативших ей за выпитое.

Необъятные грудь, спина и бока Растопырихи, как шепотом пересказывали очевидцы ее оголений по пьяному делу, носили бесчисленные следы ножа, шипов кистеня и стекла бутылок.

Заведение Растопырихи звали «мухоловкой».

— Ко мне люди, как мухи на мед, идут, и бог с ними, пущай идут, ежели я сладкая! — басом, мрачно и безулыбчиво шутила Растопыриха.

Зарезанных в «мухоловке» людей всегда находили далеко от заведения Растопырихи, под стеной, а то и в сенях чьей-нибудь избы. Следствия по таким находкам являлись немалой статьей дохода асессора Коха. Делилась с ним Растопыриха и питейным доходом, покупая контрабандный ром и русскую сивуху из казенной магазеи, делилась и платой за укрытие у себя «несчастненьких», за которыми числились громкие дела.

— Ежели на улице возьмут, я не в ответе, а у меня живи, как в скиту за угодниками! — говаривала Растопыриха, принимая от постояльцев, избегавших встречи с представителями власти, золотой песок и самородки. И «мухоловка» ее среди сотни жил Охотска считалась самым спокойным и развлекательным приютом — и выпить можно без опаски и в карты поиграть, и в зернь, и в юлку…

Вторые сутки лил обложной дождь. Все живое забилось под крыши. В чаду черкасского табака и сибирской спирающей дыхание махорки, за несколькими столами обширной горницы в избе Растопырихи, елозя ногами по скользкому от грязи полу, сидело десятка три варнаков в самом фантастическом тряпье, в азямах, рваных кафтанах, полушубках на голом теле, в женских летниках и чуть ли не в юбках вместо портов.

Играли в юлку Распиленные говяжьи кости, с выбитыми на них и зачерненными точками, прыгали по столу.

— Чеква,[51] — разочарованно считает бросивший.

— Мой, верх — петушки![52] — отвечает партнер и впивается взглядом в третьего.

— Лебеди,[53] все мое, — равнодушно говорит третий, откинув кости, и сгребает к себе ставку — три щепоти отмеренного наперстком золотого песку. — Подай, матка, шляхетной компании по шкалику, Иероним Залесницкий угощает! — сказал Иероним, опуская собранный песок в карман очутившейся около него Растопырихи. — Нет, панове, — продолжал он с форсом, — юлка не шляхетная игра, без умствования… Давайте в чалдонках[54] фортуны шукать… Вот они, акатуйской работы! Гляди, очки какие: червоные, кровью из становой жилы наведены, чорни — сажей на крови… Эх, кто же против меня в три листика с фалкой да с бардадымом сядет? Только пенёнзы на кон!

Противник нашелся. Уселись и сосредоточенно принялись ловить бардадыма, поливая друг друга изощренной руганью, в которой форсистый поляк никак не уступал первенства бойкому ярославцу.

— Тьфу! — сплюнул молодой, высокий, косая сажень в плечах, чернобородый мужик и отошел от ругающихся игроков.

— Ты, Стенюшка, не форси, — смеясь отозвался один из храпов. — Не форси и не плюйся. Ты, если хочешь, лучше спой нам али сказку расскажи… С охотой послухаем…

Чернобородый мельком оглядел присутствующих, остановился на круге, сомкнувшемся вокруг играющих в карты, тряхнул копной черных кудрей, но послушно сел, подумал мгновение и сказал:

— Про Максима про Зализняка спою, которую он сам сложил.

Голос певца, густой и мягкий, — а пел чернобородый необыкновенно хорошо и свободно, — прозвучал горькой обидой и вызовом судьбе. Пел он на украинско-русском народном языке, равно понятном украинцу и русскому.

Для русского человека ничего нет доходчивее хорошей песни, да еще спетой ладно и с душой.