Пете, Верстан больно, очень больно побил мальчика, но Петя согласился бы претерпеть втрое, вчетверо больше побоев, лишь бы Верстан не грозил лишить его зрения.
При первом намеке все замерло в бедном мальчике; он не сомневался, что все теперь кончено, что пришел, видно, смертный час; последний намек старого нищего окончательно убедил его в намерении Верстана. Как ни крепился он, но на этот раз не мог одолеть отчаянья - бросился лицом наземь и громко зарыдал.
- Эх ты, плакуша! - с глупым смехом крикнул Балдай.
- А ну-кась, дай-ка я тебе буркалы-то вырву! небось смеяться станешь - а? - дерзко возразил Фуфаев. - Полно, наследник, не плачь! - подхватил Фуфаев, не сомневавшийся, что история с нищим была рассказана только для острастки мальчику
(он не мог прямо разуверить Петю, боясь ссоры с Верстаном), - не плачь! плакать не годится: девки будут смеяться!.. Парню след быть пригожему, веселливому, приветливому, покорливому, гулливому - вот как! 'Я, скажи, буду и без глаз жив; было бы брюхо!' На меня смотри: рази я сокрушаюсь? Эх-ма! - подбавил Фуфаев, выкидывая коленце, причем все засмеялись, кроме Верстана и меланхолического козылятника, - ты норови всегда по-нашему: будь без хвоста, да не кажись кургуз - вот это, значит, человек есть! А то убивается, как горькая кукушечка… а о чем? Полно, наследник, девки смеяться станут; полно, говорю…
Нижегородец, которому, заметно, столько же не нравился Балдай, сколько полюбился Фуфаев, подсел к нему и расположился закусывать, предложив слепому два яйца и дав ему еще одно для мальчика.
- Вот мы, братцы, здесь сидим, а дождичек-то все покапывает, - сказал он, ломая хлеб и поглядывая на стороны, - вишь кругом обложило, как есть! Не скоро, знать, перестанет. Ночевать нечего, хорошо; какова только завтра будет дорога! Вишь как наволакивает; время не пуще много, а совсем уж сумерки.
- О-хо-хо! - вздохнул Зинзивей. Он съел уже последнее яйцо и с выражением тоскливого ожиданья глядел на штофы товарища.
- А что ты думаешь, братец, взаправду, может, сумерки! - сказал Фуфаев, который силою запихнул два яйца Пете за пазуху и возвратился на прежнее место, - на мои глаза все ночь; сужу, примерно, по времени; время такое подходит, к жнитву, примерно; скоро первый спас - дни убывать начали. Э! э, э… - задребезжал вдруг тоненьким козлячим голоском Фуфаев, - да у тебя, земляк, никак винцо?.. Фу, фу, эх, знатно, духовито как попахивает! Нет, земляк, так в честной компании не водится…
Режь да ешь, ломай, да и мне давай - слыхал ты это?
- Изволь, земляк, - посмеиваясь, сказал нижегородец, - мы с нашим удовольствием; дай только напредки товарищу отпить: надо знать прежде, который которому принадлежит.
- Ладно, ладно… То-то, брат землячок, я бы уж давно поднес, да винца-то купить не на что; у меня в кармане-то Иван-тощий… право слово, Иван-тощий!..
- Рассорил, стало быть?..
- Все деньги, которые были, все решил - фю! - свистнул Фуфаев и махнул рукою.
Балдай снова закатился. Нижегородец подал штоф Зинзивею, который начал так пить, как будто поднесли ему самого горького лекарства; тем не менее штоф оказался наполовину пустым, когда возвратился к товарищу; после этого Зинзивей подмостил себе под голову тулупчик, испустил три глубокие вздоха и завалился спать.
- Ну уж, брат, и меня угости, - произнес заигрывающим голосом Балдай, когда штоф перешел из рук вожака к Фуфаеву.
- А за что тебя угощать? что зубы-то скалишь?..
- Нет, так, для компании, - ухмыляясь, с какою-то неловкостью сказал
Балдай.
- Для компании мы будем пить вот с кем! - вымолвил вожак, похлопывая по плечу Фуфаева.
- Ну, бог с тобой… на, пей! - отдуваясь, произнес слепой, подавая Балдаю штоф, до того осушенный внутри, что, казалось, вино в нем было огнем выжжено.
Все засмеялись, не выключая даже дяди Мизгиря. Вожак отказал Балдаю потому собственно, что ему хотелось срезать эту шитую рожу, как назвал он его потом.
Чтоб доказать, что он вина не жалеет, он подал новый, полный штоф Балдаю, но промолвил:
- Смотри, брат, знай только честь!
Он передал штоф, но уже без замечания, Верстану, дяде Мизгирю и, наконец, сам стал потягивать. Дождь между тем продолжал идти своим чередом; сгущавшиеся тучи заметно ускорили сумерки; углы сарая давно наполнились мраком; теперь исчез даже Петя; вожак мог только видеть ноги Верстана и Мизгиря, которые сидели против: туловища их и головы опутывались сумраком; он едва уже начинал различать черты
Балдая и лицо самого Фуфаева, присевшего против него на корточках. Но для Фуфаева была всегдашняя ночь или вечный день, как говорил он: солнце светило тогда лишь, когда хмель попадал в голову, - он веселел с каждым новым глотком. Получив штоф уже в третий или четвертый раз, он нежно прижал его к груди и стал укачивать, как ребенка, приговаривая: 'у кота-кота колыбель хороша! баю- баюшки-баю, красоулюшку люблю!', потом он сказал, чтоб глядели, как он перекинется оборотнем, превратится из матери в ребенка, и принялся сосать вино.
- Вот вы, ребятушки, потешаетесь, - сказал он, отымая штоф от рта и переводя дух, - ладно; а знаете ли, отколь это винцо-то взялось, что попиваем теперича - ась? Небось не знаете…
- Нет, не знаем; расскажи…
- Ой ли? Ладно; дай сперва-наперва горло промочить. - Он хлебнул. - Это присказка, а сказка впереди… Прозывается она, примерно, такой уж обычай, прозывается: горькуха…
- Слыхали уж! - произнес Верстан.
- Слыхали! - повторил дядя Мизгирь.
- Ну да мало ля что! я не слыхал! - возразил вожак. - Рассказывай, брат, рассказывай… - примолвил он, подпираясь локтем и заранее расправляя бороду, чтоб ничто не мешало смеяться.
- И я послушаю… о-о! - зевнул Балдай, который начал с некоторых пор потягиваться и терять свою
