милому нашему климату самая почта запоздала: эти проселки, это ужасно!..
- Oh, j'en sais quelque chose! - неожиданно воскликнула гувернантка. Она заметила, что во Франции проселки вовсе не существуют; по словам ее, там, где не было шоссе или железной дороги, все дороги обсажены тополями, величественными кленами или виноградниками; едешь как словно в раю!
- Э!.. - произнес Сергей Васильевич.
Восклицание было очевидно вызвано печальным видом двора и мыслью об окрестных проселках, которые еще резче выставили прелесть французских дорог, по которым он когда-то ездил. Он махнул рукою, нетерпеливо повернулся спиною к окну и встретился с горничной Дашей, иначе lady Furie, которая держала в руках несколько конвертов.
- Ба! письма! - вымолвил внезапно оживившийся Сергей Васильевич.
- Письма; письма! des lettres! - воскликнули в один голос остальные и радостно окружили Белицына.
- Y-a-t'il quelque chose pour moi? - спросила гувернантка.
- Non… Но вот тебе два письма, а вот мне также два.
- Allons, Mery, ne derangeons pas papa et maman… Француженка подала руку
Мери, и обе отправились читать Sandford et Merton. Сергей Васильевич и Александра
Константиновна расположились на разных диванах, поспешно сломили печати и приступили к чтению.
- Представь себе, Serge, Нина Лушковская живет на той самой даче, которую мы занимали прошлое лето! - сказала Белицына, взглядывая на мужа.
- Неужто?… Помнится мне, Лушковские собирались жить на Каменном острову. Впрочем, они отлично сделали, что переменили намерение. Я был всегда того мнения, что для лета трудно найти что-нибудь лучше Петергофа…
- Еще бы! Я решительно завидую Нине: что за прелесть! Одно это море чего стоит! Надо согласиться, однакож, что если можно где-нибудь жить приятно - все равно, какое бы ни было время года, - так это в Петергофе!.. Помнишь нашу петергофскую дачу? утром жили мы как в деревне: купались, гуляли; вечером ездили в
Верхний сад на музыку… всегда кого-нибудь встретишь. Я никогда не забуду прошлого лета! - довершила Александра Константиновна, задумчиво поглядывая на окно, за которым шумел дождь и свистел ветер.
- Да, лето было прекрасное, - заметил Сергей Васильевич, можно даже сказать, замечательное было лето! Помнится, всего раз только шел дождь, - заключил он, углубляясь в чтение письма.
- Кто это тебе пишет? - спросила после минуты молчания Александра
Константиновна.
- Сергей Сергеич.
- Какой?
- Завадский.
- Ах, да! ну что он делает? где он?
- Что ему делается! Живет себе припеваючи, веселится. Переехал в Павловск…
- Что, как Павловск нынешнее лето?
- Оживленнее, чем когда-нибудь! - пишет Завадский. Княгиня Карнович давала, говорит, удивительный бал, toute la societe o a ete… в восторге от Китти
Курбской! Пишет, что завтра едет на бал к Шестовым. Никогда, говорит, так весело не проводил лета… Впрочем, что же ему и делать, если не веселиться? Вообще говоря, это один из самых положительно счастливых людей: молод, богат, а главное то, что он не помещик. Это, по-моему, одно из самых первых условий, чтоб быть счастливым, - право, так! - подхватил Сергей Васильевич каким-то апатическим тоном, который даже без всего предыдущего ясно мог показать, что ему сильно прискучило
Марьинское, - да, все эти заботы помещика, зависимость его от каких-нибудь дождей и неурожаев, все эти хозяйственные, скучные дрязги, наконец самый моральный вопрос: ответственность касательно благосостояния крестьян… заботы, попечения… заботы, никогда почти не вознаграждаемые, потому что везде почти встречаешь одну неблагодарность, грубость… да, все это не существует для Завадского!.. Вот еще новость: Петухов сделан камер-юнкером! - заключил Сергей Васильевич глухим голосом и снова углубился в чтение письма.
Александра Константиновна не сделала ни малейшего замечания касательно последней новости; она была очень ею недовольна; письмо Завадского уже само по себе должно было усилить хандру Сергея Васильевича: он так привык к Петербургу, так любил его! (Александра Константиновна судила по собственным своим чувствам.)
Очень нужно еще было писать об успехах Петухова! Впрочем, добродушное белокурое лицо Сергея Васильевича, склоненное над письмом, достаточно выражало состояние его мыслей; оно ясно говорило о положении человека, вынужденного закабалить себя в глуши и терять драгоценное время. Опечаленная своими наблюдениями, Александра
Константиновна решилась ни слова не говорить мужу о втором письме. Оно также было от молоденькой светской дамы, приятельницы Белицыных; светская дама называла Белицыных пустынниками, отшельниками, описывала в самых соблазнительных красках дачную петербургскую жизнь, говорила, что общий голос их кружка тот, что для полного удовольствия недостает только Белицыных, очень мило смеялась над морковью, горохом и капустой, которые, по словам ее, должны были сеять с утра до вечера Белицыны; убедительно упрашивала их бросить всю эту дрянь и ехать в Петербург, чтоб полюбоваться блеском месяца в Финском заливе. Жизнь светской дамы не проходила, однакож, в одних удовольствиях (так значилось в конце ее письма); она занималась также делом: раз в неделю покидает она берега Невы, отправляется в душную столицу и лично наблюдает за переделкою парадных комнат в своем доме; особенно много хлопот стоит ей ее гостиная во вкусе Людовика XV; архитектор отличился - это правда; но благодаря именно строгому выполнению стиля гостиной следует украсить ее саксонскими куклами, которые так редки теперь.
Светская дама совершенно измучилась, разъезжая по магазинам. 'Представьте себе, chere Alexandrine (этим заключалось письмо ее), хлопочу с утра до вечера, когда бываю в городе, и результатом этих хлопот бывает иногда всего одна какая-нибудь куколка, а их надо не менее сорока! jugez de mon desappointement…'
Последние строчки окончательно убедили Александру Константиновну не сообщать мужу о письме
